Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту - стр. 4
В своей работе я руководствуюсь стремлением понять, что подталкивает женщин к насилию, и желанием сострадать им. Я видела примеры, когда моих пациенток считали недолюдьми – не только журналисты, писавшие заголовки в газетах, но и специалисты, которые определяли их судьбу и отвечали за содержание. Вместе с коллегами – профессионалами из разных областей, среди которых медики, начальники тюрем, политики, медсестры и преподаватели, мы работаем над трансформацией системы в местах заключения и психиатрических больницах, которые прежде способствовали ретравматизации огромного числа женщин. Слишком часто девушек, с которыми я работала, воспринимали исключительно как жестоких преступниц, но совсем не видели в них людей с обычными потребностями[2]. Изменение системы и устранение этой несправедливости – процесс не быстрый, и он продолжается до сих пор.
Жестокость и преступления женщин интересовали меня с самого детства. Я росла в Нью-Йорке в 1970-е годы. Меня завораживали новости о Патрисии Хёрст – эффектной девушке и богатой наследнице, которую похитили террористы из Симбионистской армии освобождения и держали в заложниках на протяжении 74 дней. Позднее Патрисия примкнула к группировке и стала участвовать в преступлениях: во время ограбления банка она попала в объективы камер наблюдения с автоматом в руках. Меня захватили жаркие споры по поводу Хёрст. Ее поведение – это то, что позднее назовут стокгольмским синдромом (жертва начинает чувствовать симпатию к агрессору)? Или же возможность поступать радикально вывела наружу скрытые желания? Она была жертвой, преступницей или и той и другой?
Случай с Патрисией был самым ярким среди множества преступлений, которые совершались в Нью-Йорке во времена моего детства. Бабушка, пережившая холокост, «развлекала» меня броскими заголовками из желтой прессы: девушку убили, пока та работала няней; в метро изнасиловали старшеклассницу; в боулинге похитили близнецов. Я на самом деле боялась, что меня кто-нибудь похитит по дороге в школу, пока ехала на метро из Куинса на Манхэттен. Травма – часть истории моей семьи. Родители – венские евреи, а бабушка, будучи подростком, три года прожила при нацистской диктатуре: некоторые из ее близких друзей стали ярыми партийцами и принимали активное участие в ежедневном угнетении евреев и представителей других национальных меньшинств. Рассказы родных, услышанные в детстве, разрушили иллюзию, что женщины по природе своей добры, а материнский инстинкт непоколебим. Я ничего не забыла: порой эти истории помогали понять травмы женщин, с которыми я контактировала, и проявить к ним сочувствие. Пока я наблюдала за Мириам, которая с отчаянием взирала на беспорядок в больничной палате, во мне пробудились личные переживания. Я бессознательно ощутила уязвимость и потерю чувства безопасности, о которых рассказывала мама: в 1938 году во время Хрустальной ночи нацисты пришли к дому ее детства на Шёнербрунерштрассе в Вене. В ночь погрома были захвачены или разрушены многие еврейские дома и магазины.