Литературоведческий журнал №36 / 2015 - стр. 2
(V, 3, 146–147; здесь и далее перевод А. Курошевой)
Развязка «Тита Андроника» не так беспросветна, как в трагедии Кида: она оставляет надежду. В том числе и потому, что в ней есть дети: невинный чернокожий младенец, которого новый император Луций все же поклялся «спасти, вскормить и воспитать», и его родной сын – мальчик, наделенный слезным даром, истинно христианским даром8:
(V, 3, 173–174)
Слезы – один из важнейших лейтмотивов этой трагедии. Здесь самые разные персонажи много плачут и много говорят о слезах, начиная со «слез счастья о возврате в Рим» Тита и «материнских рыданий» Таморы (I, 1, 79, 109), через слезы-дань и слезы радости, слезы-наказание и слезы-тщету к «горестным слезам души» человека, не плакавшего прежде.
В кульминации, в переломной сцене трагедии суровый воин Тит начинает понимать смысл слезного дара:
(III, 1, 23–26)
Но сенаторы и судьи разошлись, его никто не слышит, он взывает к камням:
(III, 1, 33–42)
В этой сцене 14 раз звучит слово «слезы», это самая «слезная» сцена трагедии. Тит готов воззвать к любой силе, которую тронут слезы:
(III, 1, 209–210)
Но такая сила не отзывается на его горе. Напротив, его скорби лишь умножаются: вот дочь-калека, вот сын-изгнанник, вот отрубленная рука, а вот головы двух сыновей с «неиспорченными душами».
Тит в этих монологах становится в чем-то подобен библейскому Иову. Иов склонялся в итоге перед могуществом и тайной Бога.
После пронзительной картины скорби в образе совместного плача неба, земли и моря:
(III, 1, 222–231)
– Тит осушает слезы.