Лиловый рай. Роман. Том первый - стр. 70
В гостиной восхитительно запахло тамариндом.
Падре Мануэль медленно отпил лимонада, поставил стакан на место, возвёл сияющие удовольствием глаза и, обращаясь к Гонсало, спросил с лёгкой, почти игривой улыбкой:
– Сколько чад божиих включает твоя семья, сын мой?
Гонсало не ответил ему. Но не потому, что был недоволен или забыл слова. Он не ответил сразу, потому что не узнавал падре.
Обычно вялый, неспешный, неохотный, со скорбно сжатыми губами и холодным взглядом светло-голубых водянистых глаз (сказывались немецкие корни со стороны обосновавшейся в Мехико ещё после первой мировой войны бабки), падре Мануэль сиял и лучился, как светляк в вечереющем саду.
Столь резкая смена привычного образа городского священника напрочь выбила Гонсало из колеи, и в комнате повисло молчание.
Если бы не радость и удовольствие, исходившие от падре, Инес обязательно нашла бы способ вмешаться и разрядить обстановку. Но она была поражена не меньше Гонсало и тоже спрашивала себя, что же такое случилось в жизни падре Мануэля, что он так сияет.
«Даже симпатичный стал, ей-богу», – успела подумать она, когда Гонсало наконец заговорил.
– Ну, мы с женой, – ткнул он пальцем в сторону Инес, и она с готовностью закивала, подтверждая его слова.
– И ещё Мигелито. Наш внучок.
Гонсало даже не осознал, что назвал Майкла внуком, точнее, не обратил на это внимания. Зато на его слова обратили внимание Инес и падре Мануэль и отреагировали каждый по-своему – Инес с радостью, а падре, наоборот, со злостью и раздражением.
– Есть ещё мамита… в смысле… Тереса, у неё ещё девичья фамилия Кас… – продолжил было перечислять Гонсало, но падре прервал его на полуслове.
– Я знаю остальных, – довольно резко произнёс он и задал основной вопрос: – А кто это… Мигелито?
Падре Мануэль впервые произнёс имя ангела вслух и испугался этого, потому что ему вдруг показалось, что все присутствующие разом заглянули к нему в душу и увидели там то, чего не должны были увидеть. И испугался он не потому, что жившее внутри чувство было непристойным или постыдным, а потому, что, напротив, оно было столь возвышенным, что, по его мнению, не могло быть доступно их примитивному пониманию, а следовательно, могло быть принижено самим фактом свидетельствования с их стороны.
«Хорошо, что я сижу», – подумал он, вынул платок и стал вытирать с залысин предательски выступившую испарину.
– А-а, это наш малец, – голосом, в котором не отразилось и тени подозрения, объяснил Гонсало. – Он из гринго, мать его бросила, я и подобрал. Теперь он наш внучок.
При последних словах на лице Гонсало отразилось то, что трудно определить словами. Это когда одно выражение лица вдруг сменяется другим. Вроде черты те же самые, но вместо одного выражения, кислого, угрюмого или равнодушного, появляется другое – счастливое или умиротворённое.