Лихое время. «Жизнь за Царя» - стр. 37
– Ну, так за что? – мягко, но требовательно спросил игумен.
– За язык болтливый…
– Только ли за язык?
– За гордыню, – вздохнул послушник. – За язык, авве, ты бы только одну седьмицу назначил.
– Вот и молодец, – похвалил отец Антоний юношу. – Ну, ступай с Богом.
– Прости, отец настоятель, – опять повалился Яшка в ноги игумену. – Моя дурость! Меня накажи, а авву Фому за что? Наставник – он же хворый да старый. Тяжело ему будет на скотном-то дворе…
– Что хворый отец Фома – ведомо мне. Ну, на скотном дворе воздух свежий, говнецом попахивает. Ядреным таким несет! Ух! Хворым да болезным – очень полезно! Все, ступай, да старца Авраамия не забудь привести. Да, вот еще что, – остановил настоятель юнца. – Узнай, нет ли хворых среди прибывших. Или да раненых. Ежели нуждается кто, брата-лекаря кликнешь. Разбудишь. А если оголодал кто из пришлых, на поварню сходи, хлеба да квасу принеси.
– Понял, отец настоятель, – кротко и смиренно произнес послушник, кланяясь игумену.
Отец Антоний видел, что желает послушник спросить, почему это нужно из-за пришельцев нарушать устав обители – кормить после ужина, но не рискнул. Или хватило ума понять, что устав монастырский иногда можно нарушить.
Когда за послушником закрылась дверь, отец Антоний улыбнулся. Пожалуй, скоро Якова можно в рясофор постригать[9]. Болтает – не страшно. Зато о наставнике печется. Отец Фома, что скоро Великую Схиму примет, работать за себя не позволит – сам будет и навоз убирать, и сено носить, а Якову урок будет дан, что нельзя монахам возноситься. А не поймет – навоза на его век хватит. Не хватит навоза, пойдет вместе с поморами топляк из моря таскать. Очень полезно, коли заносишься.
Улыбка сошла с лица настоятеля так же быстро, как и пришла. «Коли Авраамий прибыл – плохие, стало быть, вести!» – решил отец Антоний.
– Отец настоятель, старец Авраамий, – сунулся в келию Яшка.
– А без тебя бы он дорогу не нашел? – хмыкнул игумен. – Пусть заходит, не к царю, чай…
– А я… – хотел что-то сказать послушник, но решил не искушать судьбу, исчез.
– Благослови, отче, – попросил Авраамий Палицын, входя в келию.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… – осенил игумен склоненный клобук. Не удержавшись, провел пальцем по седой пряди, что выбивалась из дыры – будто саблей чиркнуло: – Голова-то цела?
– Цела, – отозвался Авраамий. – Дурной голове, что ей сделается?
– Шутник ты, – хмыкнул отец Антоний. Не то порадовался, не то укорил. – Садись в креслица.
Келия отца Антония почти не отличалась от братских. В углу – образ Пресвятой Богородицы, по стенам – лики преподобных основателей обители Савватия, Зосимы и Германа, лампадки, подставка для книг, узкий топчан. Разве что просторнее – надобно отцу игумену где-то людей принимать и грамотки важные хранить. Потому был еще и сундук, обитый медью, тяжелый стол, заваленный пергаментами и бумагами, креслица, вырубленные из цельного капа. Была еще и особливая лежанка для мальчонки-келейника, что дрых без задних ног.