Лицо порока. Роман-истерика - стр. 21

– Садись, сынок! Как раз время позавтракать, – старик казался бодрым и был в приподнятом настроении. Мне подумалось, что он несомненно рад моему приезду.

Я окинул взглядом его крепкую, кряжистую фигуру. Одет так же, как и в прошлый раз, но рубашка – опять белая, как свежий снег, – уже другая, с пуговичками на воротнике.

– Ну, давай! – Устин удовлетворенно потер руки и принялся откупоривать бутылку.

– Говорите, в самый раз позавтракать? Но сейчас почти обеденная пора, – заметил я, принимая из его рук наполненный стакан.

– Никогда не кушай раньше, чем через три часа после восхода солнца и не позже, чем за час до заката, И будешь здоров, – менторским тоном сообщил старик, отирая рот. И затем, осушив стакан, продолжил: – Вот ты скажешь, а как же, например, Новый год встречать, это что, ни выпить, ни закусить нельзя? Ответ мой таков: на праздник можно и ночью попотчевать себя, но с умом. Дозволено вкушать лишь то, чего не касался огонь – капусты из кадки, рыбки вяленой, сальца солененького. Ну, а о спиртном разговор особый. Пей то, что на полыни настояно. Тогда не во вред, а на пользу пойдет. Нету у тебя на полыни, то хоть перцу в стакан насыпь.

Я усмехнулся, слушая речи Устина, и извлек из своей сумки водку, хлеб и колбасу.

– Новый год, дедушка, шампанским принято встречать. Где же его взять, настоянного на полыни?

– А ты загодя, с лета пучок полыни приготовь да макни в стакан перед тем, как принять. Вот бес и не отопьет прежде тебя, – Устин наклонился, достал из-под стола бутылку пшеничного спирта. Кряхтя, вытянул зубами пробку. И поднес горлышко к моему носу: – Чуешь, как полынью бьет? Настоял и держу для того, чтобы по капле в водку добавлять, если случится пить после захода солнца.

Мы принялись за закуски, запивая их горячим, ароматным варевом. Старик без него вообще ничего не ел.

– Вот вы рассказали мне, как нужно вкушать пищу, – проговорил я, еле ворочая языком в набитом рту. – Но ведь это же все пустые условности, разве не так?

Устин саркастически ухмыльнулся, отер подбородок и достал из-за пояса трубку и кисет.

– Вся жизнь наша, Ванятка, состоит из этих самых условностей, – вполголоса отозвался он на мои слова. – Весь порядок мирозданья на них держится. Посуди сам. Отец не может покрывать родную дочь, сын – мать, дедушка – внучку. Что это, как не условности? А вишь, необходимые они. Нарушь их, и чем все кончится? Постепенно вымрет человечество, выродится, – старик прекратил набивать трубку и взглянул на меня из-под своих заснеженных бровей. – Весь уклад нашей жизни, вся наша мораль – условности. В сущности, и заповеди «не убий», «не укради» и другие – тоже ни что иное, как они самые.