Летучие бурлаки (сборник) - стр. 12
Жестокость русского человека – тоже тот ещё миф. На территории Европы жили десятки славянских племён – большинство из них истребили поголовно. На территории России – кто жил, тот и живёт, никто не затерялся. В одном Приволжском округе – сто народностей.
А Россия ведь может перевернуться на другой бок, свалить целую страну в море и не заметить. Или три страны сразу.
Но ведь бережно переворачивалась всегда. Любой цыплок мог зимовать в этой берлоге – и ничего с ним не случалось.
Есть ли другие имперские народы? Конечно. В конечном итоге они и определяют жизнь цивилизации.
Кому-то это не нравится? Ещё бы, даже нам самим не нравится.
Но если не будет их – всегда найдутся другие имперские народы, и у вас тогда будет возможность сравнить, что лучше. Думаю, кто жил в Орде, а оттуда перебрался в Московское царство, такую возможность имел; жаль, не рассказал о своих впечатлениях.
Кто-то скажет: американцы – имперский народ. Безусловно, да – и мы не шутим. С тех пор как они загнали своих индейцев куда Макар телят не гонял и прекратили линчевать кого ни попадя, янки достигли необычайных высот в сложном деле имперского строительства. Об индейцах они теперь заботятся так, как и о себе не заботятся, а президент у них сегодня сами знаете кто.
Другой вопрос, что и Америка с самого начала была плавильным котлом, и говорить об имперском народе там чуть сложнее. Но то, что США – империя, очевидно; и я вовсе не уверен, что этой стране будет лучше, если она распадётся на сто сорок других маленьких стран.
Есть другой пример, более весомый: китайцы. Это для нас они на одно лицо, а у них там 56 национальностей под одной крышей собрались.
Настоящим китайцем, правда, в силу объективных причин белому человеку стать очень сложно. Однако есть вещи, которые с нынешними китайцами прошлых русских очень роднят.
Например, отсутствие страданий по поводу своей личности. Неосознанное – и вместе с тем неотъемлемое – знание о том, что в масштабах истории своего народа, сам по себе ты – меньше, чем единица, – зато в цепи столетий, а то и тысячелетий – ты носитель такого метафизического запаса, что этой гордости тебе хватает с лихвой для самоуважения.
Станем ли мы лучше, если растеряем все эти качества – щедрость, бесстрашие, веротерпимость, ощущение собственной малости пред могуществом тех волн бесподобной национальной истории, что бережно перенесли нас в наши времена?
Станем ли мы симпатичнее, если наша жестикуляция будет скромней, а горизонты ближе, а сердце тише?
Может, мы и станем лучше, когда такое случится, – только это будем уже не мы.