Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 1 - стр. 40
В детстве я не знавала Льва Николаевича, несмотря на довольно близкое родство. Мы жили постоянно в Царском Селе или Петербурге, а он в тульской деревне, прежде чего воспитывался в Казани и Москве.
Вижу его совершенно ясно уже по возвращении его из Севастополя (1855 г.) молодым артиллерийским офицером и помню, какое милое впечатление он произвел на всех нас. В то время он уже был известен публике («Детство» появилось в 1852 г.). Все восхищались этим прелестным творением, а мы даже немного гордились талантом нашего родственника, хотя еще не предчувствовали его будущей знаменитости.
Сам по себе он был прост, чрезвычайно скромен и так игрив, что присутствие его воодушевляло всех. Про самого себя он говорил весьма редко, но всматривался в каждое новое лицо с особенным вниманием и презабавно передавал потом свои впечатления, почти всегда несколько крайние (absolus). Прозвище тонкокожего, данное ему впоследствии его женой, как раз подходило к нему: так сильно действовал на него в выгодную или невыгодную сторону малейший, подмеченный им оттенок. Он угадывал людей своим артистическим чутьем, и его оценка часто оказывалась верною до изумления. Некрасивое его лицо, с умными, добрыми и выразительными глазами, заменяло, по своему выражению, то, чего ему недоставало в смысле изящества, но оно, можно сказать, было лучше красоты.
В первые два или три года нашего знакомства мы виделись с ним довольно часто, но более урывками. Дороги наши были слишком различны. Я была тогда уже при дворе, а он появлялся в Петербурге только наездом.
Мы все его так полюбили, что всегда встречали его с живейшею радостью, но это еще не было между ним и мною началом той дружбы, которая впоследствии связала нас на всю жизнь. Она вполне развилась только в 1857 году, в Швейцарии ‹…›. В Женеве мы прожили всю зиму и в марте, к нашему великому удивлению, предстал пред нами Лев Толстой[175]. (Скажу, кстати, что его появления и исчезновения всегда имели какой-то характер decoup de théâtre[176])
Не будучи в то время с ним в переписке, мы совершенно не знали, где он находится, и думали, что он в России.
– Я к вам прямо из Парижа, – объявил он. – Париж мне так опротивел, что я чуть с ума не сошел. Чего я там не насмотрелся… Во-первых, в maison garnie[177], где я остановился, жили 36 ménages[178], из коих 19 незаконных. Это ужасно меня возмутило. Затем хотел испытать себя и отправился на казнь преступника через гильотину, после чего перестал спать и не знал, куда деваться[179]. К счастью, узнал нечаянно, что вы в Женеве, и бросился к вам опрометью, будучи уверен, что вы меня спасете.