Куко́льня - стр. 11
Удивительно, чего только не пишут на памятниках, какая это сокровищница с жемчугами словесности.
– Стою, наклонясь, над твоею могилой, \ Горючей слезой поливая цветы. \ Не хочется верить, родной наш, любимый, \ Что в этой могиле находишься ты, – пробубнил Зелёнкин, пробегая по бордюру, чтобы не выпачкаться в грязи. И с лёгкой улыбкой и особой нежностью, как бы смакуя, повторил: – Горючей слезой поливая цветы…
Бабулька с неотлепимой от русских бабулей-передвижниц тележкой, объезжая грязь понизу, покосилась на встречного пешехода. Но он не обратил на это внимания и отчеканил ещё:
– Жизнь… Какое это прекрасное предисловие к разлуке!
И ещё:
– Вы, листочки, не шумите, \ Нашу маму не будите.
Последнее, про листочки, ему особенно полюбилось своей простотой и искренностью.
Вообще, эпитафии нравились ему, потому что они говорили больше, чем в них звучало. По эпитафии много чего можно было понять про усопшего: образование, семья, круг общения… Эпитафия могла быть бесхитростна и наивна, а могла быть важна и торжественна, эдакие словесные завихренья или цитаты из классиков.
Например, на одном из недавних памятников были высечены строки Цветаевой: «Как луч тебя освещает! \ Ты весь в золотой пыли. \ – И пусть тебя не смущает \ Мой голос из-под земли».
А на юге области он разыскал четырежды Левитанского: «Меру окончательной расплаты каждый выбирает для себя».
Непонятно зачем, но прикладывали могилу и общефилософскими изречениями, позаимствованными, например, у Майкова: «Здесь, в долине скорби, в мирную обитель \ Нас земля приемлет: \ Мира бедный житель отдохнуть приляжет \ На груди родимой. \ Скоро мох покроет надпись на гробнице \ И сотрётся имя; \ Но для тех бессильно времени крушенье, \ Чьё воспоминанье \ Погрузит в раздумье и из сердца слёзы \ Сладкие исторгнет».
Когда охранник, зевнув, поздоровался, Николай Иванович вдруг обнаружил, что уже прибыл в пункт назначения. Чтобы оттянуть момент объяснения с сильными мира педагогического, он прежде поднялся на третий этаж и заглянул в привычную аудиторию. Там, к его удивлению, несмотря на его получасовое опоздание, ещё ошивалось человек пять или шесть. Зелёнкин застеснялся и, ничего толком не объяснив, стал располагаться за кафедрой. Попутно он заметил, что рыжеволосая девушка и остроухий парень, держась за руки, хихикая, спрыгнули с подоконника. С заднего ряда доносился храп уронившего голову на парту здоровяка, ещё одна студентка вязала шарф из жёлтой пряжи.
Был конец года. Ему следовало читать про специфику рыцарских романов, точнее, про Парцифаля и Святой Грааль. Но в голове вскинувшийся ещё с утра Кухулин обосновался широко и исчезать никуда не собирался. Даже наоборот, устроился там поудобнее, потому что в моменты застенчивости Зелёнкин обращался к близким темам, загораживаясь ими, словно щитом, от напастей.