Круть - стр. 36
На скулах Сердюкова на секунду выступили желваки.
– Я понимаю ваши чувства, – ответил он, – но это название придумал не я. А перевоспитание зависит не от названия, а от применяемых администрацией методов.
– И кого же вы перевоспитываете?
– Всех. В том числе и самых тяжелых преступниц и преступников. Лидеров уголовного мира. Так называемых петухов и кур-заточниц. Знаете, что это такое?
– Минуточку, – сказал зеркальник и закрыл глаза.
Это мне тоже стерли, понял я, и сделал запрос.
Справочные статьи оказались увесистыми. Но Ломас велел вникать.
>TH Inc Confidential Inner Reference
Петух в русской криминальной традиции.
Сексуальные проявления в уголовной среде репрессивных социумов носят социально детерминированный и культурно обусловленный характер. Половое насилие становится как бы кривым зеркалом социальных репрессий.
Историческая Россия не была здесь исключением. Тройка экспертов-филологов из НКВД могла объявить любого жителя страны вражеским агентом и сослать в Сибирь. Но точно так же трое воров в сибирском зиндане могли объявить любого сосланного «пернатым» и сослать гораздо дальше – на петушатник (место в камере, где ютились петухи).
Изначально петух – это оскорбительно-презрительное название человека, над которым уголовники совершили сексуальное насилие или ритуально надругались (по тогдашним моральным представлениям, широко тиражировавшимся культурой и СМИ, тюремное насилие оскверняло не насильников, а изнасилованного).
В карбоне термин охотно использовали российские интеллигенты и политики – как т. н. «либералы-западники» и «эмигранты духа», так и борцы за автономию национального сознания. Для политиков и философов этот дискурс был способом показать свою народность.
Еще в карбоне культурологические и философские аспекты этой темы были исследованы Варварой Цугундер в знаменитом эссе «Пятый Цикл»: «Петушатник… стал как бы невидимым, но необходимым противовесом, тянущим ввысь фаллический дирижабль патриархальной духовности… Вряд ли случайность, что тема анальной пенетрации получает такое распространение в новой поэзии. Песни, стихи и куплеты, уподобляющие военное кровопролитие победоносному анальному сексу, появляются по обе стороны линии фронта. Однако куда интересней другое – в мирное время объектом творческой рефлексии становится страх кастрации и кражи члена. Это представляется крайне важным, потому что именно здесь современная литература прорывает знаменитые «четыре цикла» Борхеса[1] и вырывается на оперативный простор. Если анальное изнасилование можно уподобить штурму крепости (с одновременным возвращением домой), то кража члена – это пятый, не встречающийся в ветхой культуре метанарратив…»