Кровавая заутреня - стр. 24
– Тут ты права, милая, весна идёт, теплей становится. Феоктиста! Не топи так сильно, – велела Ульяна Назаровна прибежавшей на крик служанке. – Чай, не зима уже.
– Дык тесто для пирогов, барыня, подходит, – развела руками Феоктиста.
– А ты с чем пироги затеяла? – оживилась мать Кати.
– С рыбой и луком, с капустой ещё Панкрат Васильевич просил.
– А с творогом?
– И с творогом будут, и с яблоками. Ой, барынька, давеча ходила тут на рынок, так насмеялась.
– Что ж смешного на рынке было?
– Неучи тут одне. Говорят не по-людски. Я-то творог искала, а они мне – берить сыр. Я им – какой же это сыр? Это творог, а они…
Ульяна Назаровна и Феоктиста завели привычный разговор об особенностях местного диалекта, а Кати, не в силах это слушать, вышла из комнаты, набросила пальто и, на ходу завязывая чепец, выскочила наружу.
– Ты куда, душенька? – крикнула ей вслед мать.
– Подышать хочу, пройдусь по улице!
Она спустилась по лестнице и заметила пани Катаржину, оглядывающую свой сад.
– Здравствуйте! – крикнула ей Кати.
– Добры день! Как ваше здоровье? – отозвалась пани Рапацкая, направляясь к девушке. И не дожидаясь ответа, продолжила: – Чекаю, когда вишни зацветут – бардзо красно. А поречка уже набухла, весна ранняя будет.
– Хорошо бы, – вздохнула Кати, оглядывая хозяйку дома.
Пани Катаржина была невысокой худосочной женщиной лет пятидесяти, всё время одевавшейся в чёрное в знак траура по мужу. Он одним из первых примкнул к Тарговицкой конфедерации и погиб в столкновениях с её противниками. К русским он всегда относился с большим почтением и считал, что только крепкий союз с ними может спасти Польшу от внутренних раздоров и внешних врагов. Сама пани Рапацкая относилась к тому типу людей, которым всё равно, какие законы и порядки будут установлены в Польском Королевстве – она бы приняла любые. Лишь бы цвели вишни в её маленьком садике, не болела бы дочь и было что подать на стол и во что одеться. Но убеждения её покойного мужа хорошо были известны в Праге и проецировались на неё. Пани Катаржина не раз ловила косые взгляды соседей, приверженцев конституции, поэтому обезопасила себя от их нападок, сдав часть дома русскому военному. Так же как у Яси, у пани Катаржины были голубые глаза, только без огонька молодости, потускневшие от забот и выплаканных слёз. Светлые волосы женщина прятала под чёрный старомодный чепец с кружевами. Как ни странно, он не старил её, а придавал тонким чертам лица некое благородство.
Скрипнула низенькая калитка, и в палисаднике показалась Яся с небольшой, заполненной мелочами корзиной в руках. Она поздоровалась с Кати, одарив девушку приветливой улыбкой, поцеловала мать и впорхнула по крылечку в дом. Каждые вторник и пятницу Яся ходила в центр Варшавы, сдавала вышивку, делала покупки и возвращалась всегда весёлая, разрумянившаяся. Кати с завистью смотрела на неё – Яся могла ходить куда угодно, а ей не позволяли в одиночестве гулять дальше моста и нескольких соседних улочек. И матушка была тяжела на подъём и совсем не стремилась на прогулку через Вислу. Она и по Праге-то ходила только по необходимости. Предместье оказалось довольно большим, со своим рынком, заполненным шумными горластыми торговками, с лавочками и корчмами, но не было в нём того королевского лоску, которым блистала левобережная Варшава. В Праге сильно ощущалась прослойка из вчерашних жителей села, перебравшихся поближе к городу и обустраивающих свою жизнь как горожане. Расквартированных военных Российской Императорской армии тут тоже хватало. Некоторые держались друг друга, собираясь по вечерам для совместного времяпрепровождения, некоторые жили обособленно, как отец Кати.