Константин Леонтьев - стр. 92

Манифеста ожидали давно – еще во время царствования Николая создавались десятки комиссий, разрабатывавших условия ликвидации крепостничества. Деятельность этих комиссий встречала сопротивление со стороны помещиков, но всем было очевидно, что рано или поздно соответствующее решение будет принято. И вот 19 февраля 1861 года около трети населения Российской империи было объявлено лично свободными, хотя земля и осталась во владении помещиков (за пользование землей крестьяне должны были отрабатывать барщину и платить оброк). Разумеется, общество обсуждало и интерпретировало Манифест со всех сторон.

Отношение Леонтьева к Манифесту не было однозначным. Некоторые из исследователей творчества Леонтьева утверждают, что Леонтьев встретил его с восторгом, причем это определение – «с восторгом» – кочует из книги в книг[187], повторяя выражение первого леонтьевского биографа, А. М. Коноплянцева[188]. Леонтьев, действительно, ждал крестьянской реформы (этому много свидетельств), он был против рабства. Более того, он считал в первое время, что освобождение крестьян благотворно и будет способствовать развитию национальной самобытности – «взамен общественного мнения, которого у нас нет, проснется свежее народное мнение». С другой стороны, он не был уверен в таком развитии событий даже до реформы, – в его письмах и романах видна боязнь того, что на смену безмолвию народа придет «шумное и безличное царство масс». Поэтому «восторг» – неудачное определение отношения Леонтьева к происходящему. Скорее – осторожная позитивная оценка, очень скоро сменившаяся скептической точкой зрения на реформу. Да и Феодосия Петровна в своих письмах писала, что ее положение кудиновской помещицы после реформы стало еще затруднительнее.

Во всяком случае, именно в 1861 году Леонтьев окончательно отказался от демократических взглядов. В то время, когда со страниц журналов убеждали, что «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», Леонтьев шел против течения и доказывал, что «религия» всеобщего блага, которой столь охотно служили его современники, – скучна и неорганична. Это не могло не раздражать, и статьи Леонтьева не хотели печатать. Те, что казались «нейтральными» к политическим реалиям, – например, его статья по поводу рассказов Марко Вовчок[189], – тоже скрывали в себе жало, направленное против общей демократической «тенденции»: в этой статье Леонтьев не только восхищался произведениями забытой сегодня в России украинской писательницы, но и резко отзывался о позиции Добролюбова и всем том направлении литературной критики, которое Добролюбов олицетворял.