Константин Леонтьев - стр. 47

Комната Леонтьева была небольшой, с двумя окнами, из которых виднелся бок горы, белые госпитальные домики и бушующий осенний пролив. Дверь – в его жилище был отдельный вход с крыльцом – выходила к крепостной стене и отчасти к морю. Новоиспеченный лекарь, надев форменный долгополый вицмундир с красным кантиком, продал тарантас и купил на вырученные деньги самую необходимую мебель – три крашеных столика (на один из которых он поставил привезенное из Кудиново зеркало), кровать, стулья, полки. Полок явно не хватало, поэтому оба подоконника были завалены книгами и всякой всячиной. На одном из столиков разместилась дедовская шкатулка из карельской березы для чая и сахара, которую Константин помнил с самого детства. Позднее рядом с ней появилась присланная по просьбе сына большая фотография Феодосии Петровны. На кровать Леонтьев положил кудиновское шерстяное одеяло, повесил на вбитый в стену крюк привезенный из дома халат – и обустройство нового жилья, в котором ему помог кривой денщик по фамилии Трофимов, на этом закончилось.

В госпитале Леонтьев занял место единственного ординатора – прежнего тут же отослали в Феодосию, где раненых было больше. На долю Константина сразу же пришлось более ста больных! К тому же, в скором времени обещали привезти еще столько же – войн без жертв и увечий не бывает… Шли бои за Балаклаву на самых подступах к Севастополю – госпитали не пустовали. Опыта у Леонтьева, конечно, не хватало, – в последние годы учебы в университетской клинике ему приходилось вести не больше десятка больных разом, потому не раз он бегал из госпиталя в свою комнатку, чтобы пролистать привезенный с собой учебник или справочник. «Я решительно первые дни не знал, кто чем болен»[76], – вспоминал Леонтьев.

Каждое утро он совершал обход своих подопечных и «записывал билеты» – назначал лечение. И каждое же утро он сталкивался с одной и той же проблемой: в госпитальной аптеке катастрофически не хватало лекарств, а те, что были, – безбожно разбавлялись. «Дела довольно много, и вдобавок дела, как я все более и более убеждаюсь, бесплодного, потому что я теперь не верю почти ни одной пилюле, ни одному порошку, которые я выписываю из казенной аптеки; лечить и не верить лекарству, не видать от него помощи и не иметь средств это поправить, согласитесь, недеревянному человеку невесело»[77], – писал матери Леонтьев. Любое назначение, которое и так давалось молодому человеку нелегко, приходилось корректировать с учетом этого фактора. Советоваться было не с кем – на весь госпиталь первые два-три месяца леонтьевской службы из врачей были только он и старший доктор, которого судьба раненых мало интересовала. «Главный доктор думал только об доходах своих и об отчетах, ведомостях»