Конец «Сатурна» - стр. 11
– Мне кажется, Андросов – очень надежная фигура.
– А если обстоятельства изменятся, тогда как? – быстро спросил Фогель.
– Какие обстоятельства?
– Ну… ход войны?
– Да что вы, господин Фогель! Назад ему все пути отрезаны. На той стороне его ждет только одно: расстрел или виселица.
Рудина насторожил последний вопрос Фогеля. Это, пожалуй, похоже на деловое прощупывание.
– У вас есть семья? – продолжал спрашивать Фогель.
– Только отец, из-за него я и не женился.
– Как это так?
Рудин рассмеялся.
– Он ревновал меня ко всем моим девушкам, существующим и несуществующим. Когда я учился и потом, когда жил в Москве, каждое его письмо начиналось вопросом: не променял ли я на юбку его верную отцовскую любовь? Иногда, особенно в юности, мне эта его ревность казалась патологической, а потом я к ней привык и как-то примирился. Я нравился женщинам и без женитьбы и в конце концов сам пришел к мысли, что с женитьбой лучше подождать и подольше пожить, как говорится, в свое собственное удовольствие.
– А у меня есть жена, – задумчиво сказал Фогель. – И разлука с ней меня тяготит.
– Вот этого-то и я боялся.
– Мы обвенчались в день, когда наши войска вступили во Францию, – начал рассказывать Фогель. – Спустя месяц я уже был в Париже. Она туда ко мне приезжала. Вы никогда не были в Париже?
– Нет.
– По-моему, самый прелестный город на Земле. Он создан для любви. Мы с Ренатой провели там незабываемое время. Тогда из Парижа все виделось иначе, даже дальнейший ход истории, даже Россия с ее грозной таинственностью. Мы с Ренатой решили тогда, что у нас будет ребенок и мы назовем его Адольфом. Но, увы, оказалось, что она не может рожать. Я не поверил своим врачам, показал ее французским. Они сказали то же самое. Вот так скоро пришло к нам первое горе…
Фогель рассказывал все это с чисто немецкой сентиментальностью, в которой для него органически сливались и история Германии, и неспособность жены к деторождению, и их фанатическая любовь к Гитлеру, чьим именем они хотели назвать сына. Рудин слушал Фогеля с огромным интересом, потому что в его рассказе была не только эта извечная немецкая сентиментальность, в нем чувствовалось гораздо более важное – настроение слепого приверженца гитлеризма.
– Вы сказали, – первое горе. Потом случилось что-нибудь еще? – сочувственно спросил Рудин.
Фогель вздохнул.
– Потом случилась эта война.
Они помолчали.
– А почему вы не вызовете жену сюда? Ведь это как будто разрешается? – спросил Рудин.
Фогель развел руками:
– Что вы, Крамер! Они же там представления не имеют, в каких собачьих условиях мы здесь живем. Сегодня я получил письмо. Жена просит меня не засиживаться допоздна в коктейль-барах, как я это делал в Париже. – Фогель засмеялся. – А на прошлой неделе она прислала мне французский экстракт для ванны, пишет, что он делает кожу бархатистой. Вы понимаете, Крамер, с какого неба Рената смотрит на нашу жизнь в здешних условиях? Она выросла в семье, где царит убеждение, что первый утренний кофе должен быть подан в постель.