Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 – сер. 1980-х гг. Часть I. Научные исследования - стр. 56

Использование образов «искушения» и «грехопадения», наличие религиозных мотивов в заявлениях может быть объяснено как характером дореволюционного образования, так и сложившейся устной традицией, которая в столь короткий срок не могла быть в полной мере замещена новым «советским» языком.

Возможно, по мнению авторов биографий, жанр покаяния или исповеди подразумевал именно такую лексику. Терминология зачастую заимствовалась из речей партийных лидеров, широко распространяемых через периодическую печать. Так, о «пролетарском первородстве» говорил Н. И. Бухарин, когда описывал перспективы сосуществования советской экономики и мирового хозяйства197.

По мнению Г. Алексопулос, эта стилистика является отголоском обычного права: «Жалобы изгоев и ответы советских чиновников на них иллюстрируют сохранение обычного права, в котором ценятся жалость и смирение, а также неформальность, привлекающая внимание к особенностям жизни и деятельности людей»198. Таким образом, обычное право и формальные юридические нормы, «революционная законность» и традиции формировали живописную и контрастную палитру правового плюрализма.

Тексты биографий свидетельствуют о проблеме профессиональной самоидентификации заявителей. Быть торговцем для них означало не только относиться к определенной профессиональной группе. Как правило, под термином «торговец» подразумевалось нечто большее. Даже признавая сам факт торговли, гражданин дистанцировался от слоя профессиональных торговцев, крайне негативно характеризуя своих коллег по цеху. В сводках ОГПУ по Тобольскому округу находим пример градации продавцов на «торговцев» и «торгашей»: «В деятельности частной торговли, вольного рынка можно отметить, что сами торговцы указывают на большое развитие торгашей (выделено нами. – А. К.), которых распространилось больше, чем покупателей и говорят, что с таким ростом торговцев продавать товар будет некому»199.

Даже выбирая патент на занятие торговлей, заявители, по сути, не отождествляли себя с торговцами на вполне законных основаниях, например, в ситуации, когда сотрудники финансовых или правоохранительных органов вынуждали брать патент крестьянина, который реализовывал на рынке продукцию своего хозяйства. Грань между профессиональными торговцами и людьми, занимающимися ею в качестве дополнительного промысла, была весьма условной.

Критерием, который предлагалось использовать при отделении «настоящих» торговцев от «ненастоящих», являлся факт эксплуатации чужого труда, т. е. очевидно стремление избежать дискриминации исключительно по профессиональному признаку. В заявлении одного из «лишенцев» читаем: «Лишать избирательного права настоящего нэпмана, это другое дело. Настоящий нэпман живет исключительно спекуляцией чужого труда»