Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 – сер. 1980-х гг. Часть II. Судьбы жертв политических репрессий (воспоминания, статьи, очерки) - стр. 28

В обвинительном заключении будет из слова в слово повторена эта схема – не два же раза напрягать мозги!

Удручающе одинаково выглядят заявления «повстанцев» с просьбой вызвать их на допрос для дачи «чистосердечных показаний». Позднее, оказавшись уже в роли обвиняемых, работники следствия расскажут, что в тюрьме №2, помещавшейся на улице Декабристов, заключенные-уголовники умели «убеждать» своих политических сокамерников в неразумности запирательства. А руководил обработкой лейтенант госбезопасности В. Воскресенский, приговоренный впоследствии, как и Бородин, к расстрелу.

Та, конца тридцатых годов, волна повторных разбирательств вряд ли была продиктована жаждой справедливости. Скорей, это было прятание концов в воду. Мертвым не вернули доброе имя. Живых так и оставили в лагерях, не отмыв от нелепых, надуманных обвинений.

«Троцкистские измышления, контрреволюционная клевета». В чем они заключались? Как формулировались? А вот как:

«ВКП (б) и Советская власть усиленно ведут пропаганду, а колхозники живут плохо».

«С этими колхозами сколько ни работай, а сидим без денег и без хлеба. Нужно идти на производство».

«Вы ездите да обещаете, а мы опять голодом останемся».

«В. Деменьшин с С. Колобовым говорили, что план посева велик». Они же «писали заметки в газету о неполадках в колхозе, о плохой обработке земли, мелкой вспашке, продаже продуктов без контроля».

«Клеветнические измышления», получается, не лишены здравого смысла. Заподозрили кое-кого из аверинцев, что мечтают они председателей колхоза и сельсовета сместить, а других избрать. Стремление, абсолютно нормальное с сегодняшней точки зрения, приравнивалось тогда чуть ли не к попытке государственного переворота.

Ну, а кто на слове не пойман, в иных вольностях не замечен? За ним какая вина? О, это так просто!

«Кулак, сын кулака». Вписаны в «дело» эти слова – и никуда от них не денешься. Так поступили с Палкиными. «Дом, 12 десятин надельной и 25 арендованной земли, 7 лошадей, 2 подростка, 4 коровы, 5 подростков, мелкого скота – 15. Молотилка, веялка». Все записали. Упустили только, что кормилось с этого имущества 22 человека. После раздела среднему сыну Антону достались дом, амбар, баня, корова, телка, овца и шуба-яга. Не бог весть какое богатство. Их и описали при аресте и приказали семье хранить до особого распоряжения «под страхом кары революционного трибунала». Прослыть рачительным хозяином – что может быть опаснее и преступнее в те наизнанку вывернутые годы?

«К работе относился паршиво». Такое не очень-то протокольное словечко встречается в справках, которые вынужден был составить сельсовет на каждого арестованного.