Также было парадоксально (или нет?), что у Дженкина начисто отсутствовало чувство собственной индивидуальности и вообще способности к «самоотчету». Тогда как Джерард, с его куда более собранным и последовательным умом, в противоположность Дженкину тяготел к мышлению тонкому, обобщенному, абстрактному. Благодаря этому контрасту Джерард иногда чувствовал себя умней и утонченней, а иногда попросту неосновательным и легковесным. В Оксфорде Дженкин, по одобрительному замечанию Левквиста, «отсек» философию и занялся лингвистикой и литературой. В школе он первоначально преподавал греческий и латынь, позже французский и испанский. В Политехническом и в школе он еще преподавал историю. Он обладал глубокими познаниями, но для академической карьеры у него не хватало ни воли, ни амбиций. Он приехал из Бирмингема, где закончил классическую школу. Отец его, недавно скончавшийся, работал в заводской конторе и был методистским проповедником. Мать, тоже методистка, умерла еще раньше. Джерард постоянно упрекал Дженкина за веру в Бога, хотя тот это отрицал. Тем не менее что-то такое у Дженкина осталось с детства, во что он верил и что беспокоило Джерарда. Дженкин был серьезный человек, наверное, самый серьезный из всех, кого знал Джерард; но было очень нелегко предсказать, в какую форму способна вылиться эта серьезность.
– Джерард, да сядь же, – сказал Дженкин, – перестань ходить по комнате и переставлять вещи.
– Люблю ходить.
– Да, это у тебя такой способ размышлять, но он хорош для улицы, и ты не в тюрьме пока. Кроме того, я тут, и мне надоело, что ты мельтешишь.
– Извини. Не грей вино, сколько раз нужно тебе повторять.
Джерард убрал бутылку от камина, придвинул к огню кресло с деревянными подлокотниками, сбив при этом китайский коврик, тоже его подарок на Рождество несколько лет назад, и сел против друга. Дженкин наклонился и расправил коврик.
– Уже решил, что именно собираешься писать?
– Нет, – нахмурился Джерард. – Может, вообще не стану.
– О Платоне, о Плотине?
– Не знаю.
– Ты как-то сказал, что хочешь написать о Данте.
– Нет. Почему ты не напишешь о Данте?
– Когда-то ты много перевел из Горация. Мог бы его всего переложить по-английски.
– Это шутка такая?
– Мне нравятся твои переводы. А о своем детстве не хочешь написать?
– Господи, ни в коем случае!
– Или о нас в Оксфорде?
– Не говори глупостей, мой дорогой!
– Ну так что-нибудь на тему социальной или политической истории. А как насчет искусства? Помню твою монографию об Уилсоне Стире[38]. Ты умеешь писать о картинах.
– Только поверхностно.
