Киевский котёл - стр. 43
В трубу прицела я увидел, как из недальнего леска по одному выходили серые фигуры в касках. Чужая форма. Немецкое оружие. Это были враги. По ним мы дадим залп. Однако товарищ мой увещевал меня не торопиться.
– Ты пока молись о Гале да о семье, – уговаривал меня Ермолай. – Кого ты там упоминал? Любушка? Это невеста твоя или жена? О матери молись.
– Некрещеные они. По вашим ведь правилам о некрещеных нельзя.
– Правила устанавливают люди. А сейчас все правила отменены. Из всех законов остались только Божьи.
– Не умею я молиться.
– Как же? Я сам слышал! Ты всех перечел поименно. Так повтори. Просто повтори все имена.
Голос моего собеседника то усиливался, то звучал глухо, становился едва слышен. Он не умел пользоваться перископической трубой и наблюдал за окрестностями, высовывая голову из люка. Опасно. Его могли заметить враги. Могли понять, что не все живые и дееспособные защитники покинули это место. Могли начать стрельбу…
Страха я не испытывал. Боль вернулась. Становясь нестерпимой, она дурманила мой разум.
– Вот тебе. Глотни, – Ермолай поднес к моим губам горлышко фляги. – Это темный человек дал. Для тебя. Но не ядовито. Я на себе испытал. Еще глотай. Еще!
Во фляжке оказалось спирта на три глотка или чуть больше. От спирта мне сделалось теплее. Боль заметно поутихла. Сознание прояснилось.
– А теперь смотри в прицел. Ну-тка? Что видишь? Пора уже или рано?
Я ухватился за ручку подъемного механизма пушки, как утопающий хватается за спасательный круг. Навел перекрестье на толпу, так беспечно вывалившуюся из леса. Пересчитать немцев мне оказалось не под силу: их было много больше двадцати человек. Беспорядочной толпой они брели по полю. Противник перемещался медленно, часто до колен увязая в перепаханной разрывами земле. Медленно, бдительно озираясь, они обходили каждую воронку. Один из них, со знаками отличия унтерштурмфюрера, то и дело посматривал на танк. У этого на голове была фуражка, с козырька которой капали дождевые капли. На шее унтерштурмфюрера, на толстом кожаном ремне болтался полевой бинокль. Время от времени он останавливался, подносил бинокль к глазам и рассматривал танк. Нас разделяло не более двухсот метров, и где-то на этой дистанции, на воображаемой прямой, соединяющий мое лицо с окулярами бинокля фашистского командира, наши взгляды скрещивались, отчего немец чувствовал явное беспокойство. В такие моменты он поднимал сжатый кулак, и его команда замирала на месте. Я смеялся, наблюдая, как забавно поворачиваются из стороны в сторону их головы. Круглые каски влажно блестели. Им страшно – это я знал наверняка. Они боятся отмщения живых мертвецов и оттого жмутся друг к другу, опасаясь разбредаться далеко по смертной поляне.