Кавказские евреи-горцы (сборник) - стр. 36
Встал и зашел месяц. Побледнели яркие звезды. Вершины заалели под зарею… А мы все еще были на конях.
Все доступное оку сверкало под заревыми лучами. На изломах утесов, в серебряном дожде небольших водопадов, в водах спокойного горного озера блистали эти лучи. Огнистая вершина Халта-горы казалась алтарем, а вокруг, как цари этого пустынного мира, сияли под зарею своими горящими венцами утесы и скалы в бесконечную даль уходившего нагорья. Огневыми морями раскинулись на нем ледники. А серые туманы под блеском весеннего дня еще клубились в глубоких долинах. Сквозь их разорванный покров кое-где зеленели сады. В одном месте над тучей, точно бирюзовая, голубела верхушка минарета, словно она плавала в волнах этой медленно зыблющейся мглы.
Прелестно начался этот веселый день, приветствуя нас, одиноких странников, запахом жасминов и веселым говором в алмазную пыль пробившихся ручьев.
Тут-то мой кунак и благоприятель Магомед пожаловался на растление современных нравов в Дагестане.
– Все-таки прежде хуже жилось, – рискнул заметить я.
– Почему хуже? – Магомед даже приостановился.
– Убийств было много.
– Может быть, ты и хороший человек, да урус. У вас у всех руки сильные, да души воробьиные. Разве подобает мужу крови бояться? Разве не весело, когда кругом звенят шашки и порохом пахнет? Эх, было время! Для храбрых людей не нужно было и повода, чтобы поработать кинжалом. Вот тут недалеко случай был: из-за плети триста человек зарезано.
– Это же как? – невольно удивился я.
– Э, а так, что прежде люди были, а не бабы. Сосед у соседа плеть взял, да забыл воротить ее. Хозяин обругал его, он схватился за кинжал. А в это время народ из мечети шел. Весь аул на две партии разделился. Одни пристали к хозяину плети, другие к его соседу, и пошла «веселая игра». Триста мертвых ввечеру и подобрали… Было время!..
Я невольно приостановил лошадь, чтобы на случай быть подалее от этого любителя «веселой игры»…
Магомед был человек совершенно искренний. Старик, некогда непримиримый враг русских, один из самых неукротимых узденей Хаджи-Мурата, а теперь старшина своего аула, он вырос при такой обстановке, где кровь не считалась ни во что, а жизнь человеческая ценилась дешевле цыпленка. Представьте себе худое и длинное лицо, с длинным, клювообразным носом. Седые космы усов и бороды совершенно скрывают рот, из-под далеко выдавшихся щетинистых бровей неотступно смотрят на вас грозные очи недавнего мюрида, сотни раз встречавшие смерть и наверное не опускавшиеся перед нею. Лоб и щеки в морщинах, и каждая врезана глубоко, точно острием кинжала. Сухая грудь, сухие, узловатые руки. На коне сидит – точно прирос к нему. Как будто в противоречие самому себе, тот же мюрид Магомед, повествующий о прелестях «веселой игры» и предпочитающий запах пороха и крови благоуханию жасминов, – страстный любитель котят. Даже смешно было видеть эту сумрачную, грозную фигуру, этого «трагического злодея», по-детски забавляющегося с котятами, которых он себе укладывал и за пазуху, и на шею. Того же Магомеда, несмотря на все его величие, ничуть не боялась аульная детвора. Все это голое, толстобрюхое, но неизменно выбритое потомство при каждой встрече с Магомедом непременно потребует от него сказки или лаблабов – местного лакомства. И трагический злодей возится с ними, как с котятами! Судите после того о человеке. Тот же Магомед, ради моего, например, спокойствия готов был сложить голову и искренно обиделся, когда я ему предложил вознаграждение. А кто я ему, спрашивается?