Капля яда. Бескрайнее зло. Смерть на склоне (сборник) - стр. 44
Рядом, по соседству, у них на виду трудился в саду Пол Таунсенд – здоровый, сильный, беззаботный, счастливый. Старая миссис Пайн сидела на веранде. Юная Джини сновала туда-сюда. Коттедж бурлил, лишенный жизни и перемен, кичился ложной гармонией.
Гибсон долго лежал один с раскрытой книгой в руке. И размышлял о собственной наивности.
Этель совершенно права: он не знал и десятой части того, что происходит. Невежественен во многих областях. Современная психология оставалась для него всего лишь теорией – чем-то таким, с чем можно играть. Он веровал в поэзию. Честь, отвага, самопожертвование – старомодные понятия. Ярлыки, за которыми ничего не стоит. Давным-давно он похоронил себя в книгах, спрятался за словами, но не за теми, которые отражают грубую правду. Поэзия, но почему она? Потому что он тонкокожий и недостаточно смелый, чтобы сносить реальность. Не смотрел в лицо фактам. Даже не представлял, каковы они. Он должен опираться на Этель, пока не узнает о жизни больше.
Теперь Гибсон понимал, что был удивительно наивен. Не подготовлен к жизни в обществе. И значительную долю своей простодушной радости вынес из разговоров с учителями и студентами на дорожках кампуса, в коридорах колледжа и на улицах города. Кивок, приветствие, звук его имени сохраняли его индивидуальность. «Я не затерян в вечности. Я – Гибсон с английского отделения, и есть люди, которым это известно».
Ему хватало общения в течение дня. Его слушатели поневоле и занятия давали возможность голосовым связкам Гибсона поупражняться. Еще были часы на кафедре, где он тепло и с верой в будущее разговаривал со своими студентами и почти не предпринимал предосторожностей против их хитростей, лести и стремления порисоваться. Он в те дни ощущал целостность и застенчиво верил в окружающий его маленький мирок. Частная жизнь и уединение казались естественными, приятными и ничем не ограниченными. Если угодно, он жил закрытой, невинной жизнью. И очень мало знал о реальности.
Вот так получилось, что к пятидесяти пяти годам он стал глупым, дурным и безрассудным. Женился на больной, беззащитной, во всем зависящей от него и доверившейся ему Розмари, смехотворно назвав их брак «соглашением». И теперь вспоминал с сожалением о прежних счастливых деньках, о собственном благодатном неведении реалий плоти. Все затмевал туман романтической чуши, сентиментальной фантазии, что он станет целителем. Какое самомнение! И как ему хоть на мгновение могло прийти в голову, что их фиктивный брак способен перерасти в любовный союз? Это было невозможно с самого начала с точки зрения самой простой арифметики. Тридцать два отнять от пятидесяти пяти будет двадцать три, и эта цифра никогда не изменится.