Канал имени Москвы. Том 2 - стр. 6
На слабеющих ногах он добрался до окошка, распахнул его. Сделал глубокий вдох свежего озерного воздуха. Сразу стало легче, но только этот сиротливый холод не ушел насовсем.
«Наверное, вот и пробил мой час», – подумал брат Фекл. Посмотрел на огоньки трех свечей, что горели над раскрытым фолиантом. Понял, что у него слезятся глаза. Жизнь, как огонек, – сильна, но задуть ее ничего не стоит.
Брат Фекл быстро вернулся за свое рабочее место, ухватился за перо и принялся писать. Легкая дурнота, и высохла вся гортань… Писать. Быстро. Тезисами. Чтобы успеть как можно больше…
Перед глазами пошли круги, и теперь рука, держащая перо, становилась все менее послушной. Брат Фекл чуть отклонился, чтобы перевести дух, и, хоть боль, сжавшая виски и наполняющая голову какой-то ватной пустотой, не прошла, стало немного легче.
– Почему у сырости грибное зловоние? – повисло на раскаленном, как камень на солнце, языке.
Брат Фекл поморгал. Буквы манускрипта дрожали, этот липкий воздух. Словно испарения от страниц…
И вдруг он все понял. Но только не мог поверить, что такое возможно. Этот бесценный экземпляр «Деяний Святых» вовсе не подвергся дурному хранению. И страницы древнего манускрипта потемнели совсем по другой причине. Брат Фекл вдруг печально улыбнулся, смущенно, беспомощно…
– Аква, – тихо прошептал он. – Кто теперь позаботится…
Вот чем были этот воздух, показавшийся липким, и сырость, исходящая от страниц. Его отравили. Книга пропитана ядом. Эссенция…
Брат Фекл схватил перо и свои страницы и бросился прочь, к раскрытому окну. Вот почему становилось легче, когда он удалялся от Книги. Но яд уже проник в кровь, уже делает свое дело; крепчайшая эссенция грибных спор, которая испаряется, быстро улетучивается при свете, и следов не останется.
Еще с этой сиротливой печалью, но уже и почти равнодушием брат Фекл вспомнил, как ему передавали Книгу, бережно завернутую в несколько слоев плотной материи.
– Возлюбленные братья, как же… – прохрипел брат Фекл. Слабо присел на краешек лавки, попытался разложить записи на ровной поверхности, глядя на расплывчатые буквы. Поднес к листу чернильное перо…
Его отравили. Убили, и обратного пути уже нет. Но, может, он успеет, успеет записать как можно больше. Не разоблачения, нет, а ту великую, простую и чудесную тайну, что успел узреть…
Однако брату Феклу больше не было отведено времени. Он словно стал давиться своим горячим распухшим языком. На краешке губ выступила пена, и, не успев вновь добраться до спасительного окна, возможно давшего хоть небольшую передышку, брат Фекл опрокинул лавку и рухнул на дощатый пол своей кельи.