К востоку от полночи - стр. 41

Она говорила ему, что готова развестись хоть завтра, готова бросить все ради него, потому что он – ее единственная, самая большая и сильная любовь, только с ним она счастлива, а Чумаков краснел, молча целовал ее и ничего не отвечал.

Последний год они встречались все реже и реже, по всей видимости, она потеряла надежду, что он позовет ее, да и он сам все глубже уходил в свою странную жизнь, наполненную чужими людьми и чужим горем.

А однажды, читая брачные объявления в газетах, натолкнулся на одно, кольнувшее его болью и скрытым криком о помощи. И решил так: «Будь что будет, я уеду в этот далекий город, брошу все, забуду Галю, начну новую жизнь».

Он уезжал в тот город. Но об этом – потом…

– Ты орал, как осел, – сказал Оленев, чиркая спичкой, – ты голосил на весь корпус, будто тебе выдирали зуб. Теперь так принято разговаривать с профессорами?

– А, – поморщился Чумаков, – нервишки. Пошли обедать. Сил нет, до чего есть хочется.

Они пошли по бесконечным подземным переходам, из корпуса в корпус, эхо шагов отдавалось в кафельных стенах.

– Ты случайно не слышал, – спросил Чумаков, – не ждет ли он перемен в свою пользу?

– Есть такой слушок, – сказал Оленев. – Готовится скакнуть на ступеньку выше. Не то заслуженный деятель, не то членкор, что-то в этом роде. А ты-то с какого бока?

– Не с бока, а поперек горла. Оказывается, я опасный противник и меня легче сделать другом, чем уничтожить.

– Ты старый ворчун, – сказал Оленев. – И что ты с ним не поделил?

– Он бездарный хирург! Ты посмотри только, как он оперирует! Что ни операция, то осложнение, а вину всегда свалит на других. Сколько апломба, маститости! Величина! Твердыня науки, утешитель скорбящих, исцелитель больных! Тьфу!

– Ну, это все филиппики. Короче, в чем там дело?

И Чумаков поведал о разговоре с Костяновским, не сказав, впрочем, ни слова о его жене.

Сложилось так, что с Оленевым, единственным человеком в клинике, он мог говорить откровенно, хотя Юра был младше его лет на десять, и, строго говоря, их нельзя было назвать близкими друзьями. Они практически не встречались в нерабочее время, у каждого была своя жизнь. Свои заботы и взгляды, порой противоречивые. Это не мешало им, однако, понимать друг друга с полуслова и легко находить общий язык. Иногда Чумаков думал, что его судьба могла бы сложиться иначе, если бы он не встретил Оленева.

Странная это была пара. Невысокого роста, легкий и подвижный Чумаков – красивое мужественное лицо, седеющие густые волосы, мускулистые руки с гибкими пальцами; быстро взрывается, легко отходит, может искренне и гневно распекать кого-нибудь, а через пять минут уже напевает себе под нос, благодушно щурится и с удовольствием выслушивает очередной анекдот. Оленев же высок ростом, сутуловатый, очкастый, большие залысины прикрывает колпаком и кажется медлительным, чуть ли не полусонным. Работает он неторопливо, лишних движений не делает, не суетится, не подгоняет криками сестер, и его кажущаяся заторможенность чаще всего оборачивается продуманностью каждого жеста. Оленев ироничен, немногословен, в свободные минуты и часы предпочитает уткнуться в книгу, в отношениях с коллегами покладист, и вывести его из состояния душевного равновесия практически невозможно. В первые годы своей работы в клинике он попал к Чумакову в немилость. «Ну, ты, молодой, – говорил Чумаков, нарочито забывая имя, – будет у тебя больной спать или нет?» Оленев обнадеживающе улыбался, согласно кивал головой и продолжал делать то, что сам считал нужным. Уже тогда он не нуждался в советчиках, и вскоре оказалось так, что Чумаков незаметно переменил к нему свое отношение, с интересом прислушивался к его словам, а затем стал спрашивать совета по той или иной проблеме, выходящей за пределы медицины. В своей области советчиков он не любил, но с горечью понял, что, отдав годы жизни хирургии, слишком уж сузил кругозор, ограничив его литературой по специальности, телевизором и случайными книгами. Оленев же выходил за рамки среднего врача не особым талантом и напористостью, а широтой взглядов и неожиданностью интересов. И то, что сам Чумаков привык считать в последние годы «чумаковской теорией», большей своей частью было обязано рождением именно Оленеву, точнее – длительным спорам между ними, в которых и родилось чумаковское отношение к жизни, особенно – к семейной.