Изобретение науки. Новая история научной революции - стр. 55
В таких обстоятельствах убеждение, что новых знаний не существует, подвергалось серьезному испытанию, но все же устояло. Чтобы получить представление о его стойкости, достаточно вспомнить Макиавелли, который почти сто лет спустя начинает свою книгу «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (ок. 1517) с упоминания об открытии (относительно недавнем) новых земель, говорит о том, что он тоже может предложить читателю нечто новое, а затем неожиданно заявляет, что в политике – точно так же, как в юриспруденции и медицине, – необходимо руководствоваться опытом древних; выясняется, что он предлагает не путешествие в неизведанное, а комментарии к Ливию. Поэтому неудивительно, что для Макиавелли совершенно очевидно, что, несмотря на изобретение пороха, военная тактика римлян остается примером, которому все должны следовать: свою книгу «Искусство войны» (Libro dell’arte della guerra, 1519) он писал для тех, кто, подобно ему, был delle antiche azioni amatori (ревнителем подвигов древности){161}.
Естественно, что через полвека после открытия Америки Коперник также проявил осторожность и упомянул взгляды пифагорейца Филолая (ок. 470–385 до н. э.) в качестве важных предшественников идеи движения Земли{162}. Ученик Коперника, Ретик, в первом опубликованном изложении теории Коперника старался по возможности не упоминать о гелиоцентризме, поскольку опасался враждебной реакции читателей{163}. В «Знамениях» (Prognostication, 1576) Томаса Диггеса подчеркивается абсолютная новизна и оригинальность системы Коперника, но в иллюстрации к тексту Коперник не упоминается – на ней представлены «небесные орбиты согласно древнейшим взглядам пифагорейцев»; в последующих изданиях эта фраза была перенесена в содержание и в название главы{164}. Даже Галилей в «Диалоге о двух главнейших системах мира» (Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo, 1632) постоянно упоминает Коперника вместе с Аристархом Самосским (ок. 310–230 до н. э.), которому он приписывает (ошибочно) создание гелиоцентрической системы{165}. Новое еще не считалось достойным восхищения, и поэтому оно изо всех сил старалось окружить себя защитным панцирем древности. Лишь немногие, подобно Леруа, были готовы искренне принимать все новое.
В культуре, обращенной в прошлое, важным было различие не между старым знанием и новым знанием, а между тем, что знали все, и знанием немногих привилегированных, которые получили доступ к тайной мудрости{166}. Считалось, что знания не могут быть утраченными навсегда. Они либо уходят в тень, становятся эзотерическими или оккультными, либо просто теряются, чтобы в конечном итоге через несколько столетий обнаружиться в библиотеке какого-либо монастыря. Как писал в XIV в. Чосер: