Иствикские вдовы - стр. 26
– Джейн! – воскликнула Александра, шокированная и взволнованная. – Неужели ты все еще веришь в эту чудовищную средневековую ерунду?!
– Я верю в то, что е-с-с-сть, – последовал ответ. Голос Джейн звучал по-прежнему низко, но его края шипели, как вода на раскаленном металле. – И если это чудовищ-щ-щно, то так тому и быть. Нет, с-с-серьезно: приезжай ко мне, душ-ш-шечка.
Старый мрачный дом, старая мрачная подруга.
– Это так далеко, – стала отнекиваться Александра. – А здесь у нас так солнечно. У тебя больше денег – почему бы тебе не приехать ко мне? У нас тут чудесные индейские резервации, дом Джорджии О’Киффи[6] в Абикиу[7] и Континентальный разлом. Летом в Санта-Фе дает спектакли феерическая опера.
– Да, теперь у меня есть деньги, но это новоанглийс-с-ские деньги. Они терпеть не могут, когда их тратят, – разве что на образовательные цели. Нэт всегда жертвовал Гарварду, который в этом вовсе не нуждался, и Коммьюнити-колледжу в Роксбери,[8] который, полагаю, явно в этом нуждался, хотя политики никогда бы не позволили ему пойти ко дну. Я заставила его жертвовать Беркли и консерватории, несмотря на то что Бостонский симфонический оркестр ему категорически не подходил. Слушая его, особенно после перерыва, он окаменевал в своем кресле настолько, что я, бывало, щупала его запястье, чтобы понять, бьется ли у него еще пульс. Рука была ледяной, особенно во время исполнения Брамса и Малера. Когда играли Моцарта или Баха, ее температура приближалась к комнатной; можно было даже заметить, как у него подергивались пальцы, когда ускорялся темп.
– Похоже, ты относилась к нему с нежностью, – сказала Александра, пытаясь уязвить подругу собственным великодушием и гуманностью.
Джейн ответила с раздражением, выдававшим ярость, которую вызывала в ней тяжелая утрата:
– И что толку, если так? Чем это поможет теперь?
– А что бы он хотел, чтобы ты сделала? Уверена, он не желал бы, чтобы ты сидмя сидела в его доме с его отживающей свой век матерью.
– Конфетка моя, прости, но я не хочу ехать в Нью-Мексико. От Гудзона на запад все везде слишком американское, такое, что, будь это телевизор, хотелось бы сразу же его выключить. Но выключить невозможно; там все слишком большое, чтобы отмахнуться: все эти бескрайние поля пшеницы и кукурузы, стада, сонмы ожиревших религиозных людей с флагами, развевающимися на их пикапах, стойки с дробовиками. Меня это пугает, Лекса, как чужая страна, только еще хуже, потому что понимаешь язык.
Пока Александра слушала эту раздраженную речь-приглашение, в голове у нее промелькнула мысль: а что, если вырваться из своей монотонной вдовьей жизни – пробиться сквозь все эти ежемесячные выборы «лучшей прозы» в книжном клубе, посиделки за бокалом вина и ужины в складчину с таосскими «подругами», оставление ворчливых сообщений на автоответчиках своих неуловимых детей, борьбу с лишним весом при помощи утомительных, до покалывания в щеках, прогулок по горной сельской местности на север, к пику Уилер, в сопровождении единственного своего спутника – страдающего артритом старого черного лабрадора, которого они с Джимом взяли еще щенком и которого она теперь называла Пеплом из-за поседевшей сизой шерсти и остекленевше-белесых, как у хаски, глаз? В Иствике ее лабрадора звали Угольком. Они с Пеплом, связанные друг с другом поводком, который был призван защищать не столько мелкую дичь от собаки, сколько собаку от койотов, тянули друг друга сквозь рыжевато-коричневые заросли овсянки. Александра брала с собой кольт Джима сорок пятого калибра на случай нападения стаи. Ранчо с обширными полями и пастбищами поднимались все выше в горы, и старая женщина в джинсах и кожаной куртке, с наполовину поседевшей головой, с дряхлым псом и покоящимся в кобуре кольтом сорок пятого калибра казалась чужакам – обитателям местных просторов, в свою очередь, чужой и подозрительной. Вот так и живешь, думала она, в окружении все большего и большего количества чужаков, для которых ты – лишь разовое явление, портящее вид. Только такой человек, как Джейн, знавшая ее тогда, когда она была в расцвете своей красоты и неуемности, сможет простить ее за то, что она стала старухой. Она невольно всхлипнула при мысли о том, что это ее последняя оставшаяся хрупкая привязанность.