История Смутного времени в России в начале XVII века - стр. 87

Но и без сих лукавых внушений нелегко было уверить расстригу в угрожаемой ему опасности. Беспечность его основывалась не только на врожденной самонадеянности, но еще на каком-то предсказании, обещавшем ему тридцатичетырехлетнее царствование. В ослеплении своем он даже изъявлял гнев свой тем, которые его предостерегали^>275.

Хотя множество людей уже вошли в заговор, но чувство отвращения к самозванцу было такое единодушное и глубокое, что не нашлось ни одного доносителя. Однако ж невозможно было, чтобы при сем многолюдстве тайна не разгласилась. В особенности проведали о ней немцы, от коих менее береглись, чем от поляков. Ротные начальники немецких телохранителей три дня сряду, а именно тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого мая, письменно доносили самозванцу о замышляемом восстании, но получили в ответ, что все это ничего не значит^>276. Расстрига, или действительно избалованный счастьем, не предусматривал опасности, или желал выказывать бесстрашие для обуздания злонамеренных. Он приказал готовиться к новым забавам. В следующее воскресенье у Марины должны были происходить пляски в масках, и в тот же день Лжедимитрий намеревался для воинской потехи делать примерный приступ к деревянному с насыпью городку, по повелению его выстроенному в поле, за Сретенскими воротами. Уже несколько пушек отправлены были туда. Сим случаем еще воспользовались бояре, чтобы уверить народ, что Лжедимитрий замышляет не потеху, а избиение знаменитейших москвитян^>277, дабы потом беспрекословно вести в Россию папежество^>278.

Между тем ожесточение московских обывателей на поляков было так велико, что многие из них, не дождавшись, чтобы начальники заговора назначили день для дружного восстания, вздумали сами собой приступить к действию. В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое многочисленные толпы бродили по улицам, ругая поляков^>279. В особенности до четырех тысяч человек собралось близ квартиры князя Вишневецкого, который надменностью своей более всех прочих ляхов вооружил против себя русских. Но так как никто из вождей не явился, то предприятие ограничилось бесплодным шумом, и с рассветом все разошлись по домам.

Сие бездейственное покушение, вместо того, чтобы предостеречь самозванца, кажется, умножило еще его беспечность, внушив ему пагубную мысль, что его так все страшатся, что ни у кого не достанет духу в самом деле восстать против него. В сем предубеждении он успокоился совершенно и занялся делом государственным. Утром пятнадцатого числа польские послы были приглашены во дворец, где нашли Лжедимитрия, сидящего в голубой одежде, в высокой шапке и с посохом в руке. Он отправил их в особенную палату, куда прибыли также назначенные для переговоров с ними бояре – князь Димитрий Шуйский и князь Рубец-Мосальский, думный дворянин Татищев и думные дьяки Власьев и Грамотин. Послы сказали, что король, усердствуя разделить с царем славу войны против Порты, просит объявить им, когда и с какой силой царь намерен ополчиться на неверных, после чего и они в состоянии будут изъяснить, что и Польша может предпринять со своей стороны. Татищев отвечал им, что царь, намереваясь воевать с турками, имеет только в виду ревность к славе Божией и святой вере, а что поляки намеками своими дают повод подозревать, что желают единственно выведать мысли московского государя, чтобы потом найти предлог самим уклониться от содействия. Послы обиделись таковым упреком, в доказательство несправедливости коего приводили, что всегда предлагающий предприятие обязывается первый объяснить, какими мерами надеется достигнуть желаемой цели. Тогда русские сановники пошли доложить самозванцу о слышанном ими. Татищев, Власьев и Грамотин возвратились с таким ответом, что царь приказал думным людям своим заняться изложением мыслей своих по предмету нужных средств для замышляемых действий и что он в непродолжительном времени сам будет о сем совещаться с послами в присутствии своих бояр.