Иностранная литература №04/2012 - стр. 42
Мистеру Рэнсому не удастся весело распрощаться с этой историей: будучи человеком непрошибаемым, он, в отличие от жены, не изменился под влиянием происшедших событий и не созрел как личность. Будь у него собака, его, может быть, удалось бы представить в более благоприятном свете, но как ни близко находился Нэсби-мэншнз от парка, запереть собаку в четырех стенах было невозможно; ему могло бы помочь хобби, но только не Моцарт, потому что погоня за совершенным звучанием лишь усиливала его педантизм и недостаток человеческого тепла. Нет, чтобы научиться принимать вещи такими, как есть, ему лучше было бы заниматься чем-нибудь менее упорядоченным – скажем, фотографией или акварелями; семья тоже стала бы менее упорядоченной, и, хотя, кажется, только миссис Рэнсом горевала о потере малютки Доналда (а, уж конечно, в роли отца мистер Рэнсом был бы не подарок), сын заставил бы его повернуться лицом к жизни и как-то к ней приспособиться: чистота и порядок – единственное, что имело значение для мистера Рэнсома в нынешнем его возрасте. Такому человеку никогда не выйти из своего кокона – он приговорен, как в нашем повествовании, а будь в доме ребенок, глядишь, не было бы и кокона.
Безъязыкий, лежал он сейчас в отделении интенсивной терапии, и слово “кокон” довольно точно описывало его положение. Откуда-то со стороны до него доносился голос жены, звучавший близко, но в то же время как бы издалека и к тому же слегка резонировавший – казалось, само его ухо было коконом, а он находился внутри него. Медсестры уверяли миссис Рэнсом, что он, несомненно, слышит ее, но боясь, что он может не выжить не столько из-за инсульта, сколько из-за сопутствующих стыда и унижения, все силы она сосредоточила на том, чтобы уладить недоразумение хотя бы в этой области. Если мы добьемся большего взаимопонимания по части секса, думалось ей, может быть, инсульт будет вспоминаться потом как благословение.
Чувствуя себя глуповато, поскольку беседа поневоле была односторонней, миссис Рэнсом стала разговоривать со своим бесчувственным мужем, или, вернее, – нашептывать ему что-то на ухо, ведь в палате были и другие больные, так что уголком левого глаза мистер Рэнсом видел слегка припудренный изгиб ее двигающейся из лучших побуждений щеки.
Она говорила ему, что много лет знает о его, как она выразилась, “дурачествах”, что ему нечего стыдиться, и что это в конце концов просто секс. Внутри своего кокона мистер Рэнсом силился понять, что значит “стыдиться”, он больше не был уверен даже в том, что такое “знать”, а уж “секс” было словом и вовсе непостижимым – слова теперь существовали отдельно от своих значений. Из желания проявить чуткость по поводу “дурачеств” мужа миссис Рэнсом почти исчерпала весь известный ей запас слов, обозначающих эмоции; никогда особо не распространявшаяся на эту тему, она вдруг ощутила ограниченность своего словаря. Но ее подгоняла мысль, что мистер Рэнсом, хоть и онемел, но мучается, и, значит, им необходимо поговорить. Поэтому, легко сжимая его вялую руку в своей, она стала шептать ему нечто на языке, которым, как она сейчас поняла, ей лишь предстояло овладеть, чтобы ее больше не могли застать врасплох такого рода обстоятельства.