Имя - стр. 2
– Здесь я, ваше сиятельство!
Генерал-фельдмаршал – седой старик, в ночном колпаке и белой рубашке – сидит на постели. Прошка неслышно, без туфель, в одних шерстяных чулках подбегает к изголовью. Вопрос в лоб:
– Кричал я?
– Кричали, ваше сиятельство…
– Как кричал?
– В голос. Как детки…
– Так что, не будил?
– Десятый час только. Легли вот-вот. Свеча и на четверть часа не сошла. В двенадцатый же велели…
– Велел… Не в часе дело… Кончаться, что ли, из-за часов твоих? И где ты их взял только? Чертов механизм! Петухи на что Богом созданы? Вишь, как… Сон, а будто явь… Мальчишкой порой коня брал и скакал куда глаза глядят. В дождь, в снег – все одно. Матушка с няней плакали прямо… Вот лица-то матери не помню… Да и няни не помню. Лет-то сколько? Сам уж старик… Слезы только… Бабьи слезы… Может, и не их… Много их было этих слез… Вишь как… На разных языках бабы ревут, а все об одном… Толмач не нужен – любой поймет… Отец за те скачки бранил. Не меня – лошадей жалел. Скуп был. Хозяин был. Федьку-конюха чуть не запорол однажды из-за меня. Выжил Федька. Только дурковат с того дня стал. То глазами бегал туда-сюда, места себе не находил, а то мычал, как контуженный… Чего ты-то зенки выпучил? А? Не дурей тебя был Федька! Хлебнул на ночь небось, скотина?
– Как можно, ваше сиятельство? Ни в одном глазу…
– Не лги! Заповедь есть! Не лги! Или я дух не чую? И от тебя, и от казармы вашей…
Старик указывает рукой на прихожую.
– Все хороши! А ты главный ими руковод… Дыхнете – крепость басурманская вспыхнет, черти адовы! Вон пошел, холоп!
Прошка осторожно шагает к дверям, но чует, не все еще, и верно:
– Стой! Что он? Стучит?
– Стучит, ваше сиятельство.
– Экий… сумасброд… Рано же, совсем рано… Февраль…
– Рано, ваше сиятельство, совсем рано…
– Молчи! Взял еще правило повторять… А снегири что?
– Были. Смерть сколько. Всю рябину побили. Ягоды накидали. Не едят же дураки. Семя только выбирают…
– Сам дурак! Не чета иным птица. Умны! Суть берут, мякоть – вон! Рассуждает он… Вон пошел! Чего встал?
Теперь всё. Прошка спешит укрыться в спасительном сумраке прихожей. Старик откидывается навзничь и с минуту вслушивается в ночь. Тихо. Ни собаки, ни волка. Ни названного «сумасброда».
– Врал Прошка? Нет… Вот он, как звали…
Дождавшись ставшего за эту неделю привычным стука дятла, генерал-фельдмаршал закрывает глаза и открывает счет ударам. Проверено. Лучшее средство. Так и есть. На третьем десятке счет сбивается. К четвертому прекращается сам собой…
К 20 сентября 1799 года Мутенскую долину1 вытоптали начисто. Ни кустика, ни травинки. И в следующую весну она еще была черна и безвидна, и только к осени начала покрываться островками молодой, казавшейся уже не обязательной в этом месте поросли. Разоренные войной местные жители, спасаясь от ожидаемого сражения, большей частью еще накануне покинули дома. Ушли не все. Кто-то не успел, а кому-то просто некуда было идти. Все они с наскоро собранными вещами оставались на зеленых склонах гор неслучайными, загнанными сюда судьбой зрителями. Растапливая на кострах остатки сыра в глиняных плошках и макая в него чудом сохранившиеся от солдат разных армий сухари, каждый из мутентальцев в душе надеялся, что его дом останется цел. Благо пушки у русских были крошечные: заряд на пару фунтов, не более. Стреляли они мелкой картечью, перевозились на мулах. Отвечали за пушки пришедшие с русскими союзники: итальянцы, жившие среди них в каком-то своем особом мирке. Русские управляли итальянцами понятными и без перевода руганью и жестами. Впрочем, заметно было, что относятся они к созюзникам как родители к малым детям. Помогали при каждом случае, с грубоватой лаской именуя «убогими», приправляя речь кучей прочих слов, которые чаще всего использовали офицеры в отношении некоторых, особо нерадивых солдат. Но в сторону итальянцев слова эти произносились как-то по-особенному нежно, словно русские щадили ухо слушателя и заранее извинялись.