Империя. Роман об имперском Риме - стр. 69
Тит, с облегчением прошептав молитву, потянулся к фасинуму, но его не было. В такой незабываемый момент, о котором он расскажет детям и внукам, амулет Пинариев должен был висеть у него на шее. Какой же он глупец, что отверг талисман и отдал его Кезону! Какой болван, что не доверился богам и собственной судьбе! Вчера он предавался отчаянию – униженный подданный, зависящий от милости безумного императора, – а ныне в мгновение ока оказался бок о бок с любимым братом покойного отца, своим другом и наперсником, новым повелителем мира.
Тит отступил от Клавдия, оставив свежеиспеченного императора на балконе в одиночестве. Присоединившись к солдатам, Пинарий почтительно склонил голову.
– Ура господину! – выкрикнул он.
47 год от Р. Х.
– Что скажешь, отец? – прошептал Тит Пинарий.
Он стоял в вестибуле дома на Авентине перед нишами, в которых хранились восковые эффигии его предков. Среди них была посмертная маска отца, снятая в Александрии. Ее размещение в вестибуле наряду с прочими реликвиями стало одним из первых дел, которыми занялись Тит и Кезон при въезде в новый дом.
Тит был в отцовской трабее. Он держал слоновой кости литуус с изысканной резьбой, который принадлежал семье не одно поколение. В двадцать четыре года – в том же юном возрасте, что и отец, – Тит, благодаря протекции своего родственника, императора Клавдия, был посвящен в авгуры. Сейчас, в двадцать девять, Тит считался опытным и глубоко уважаемым членом коллегии. Хризанта, заметив, что шафрановая шерсть с широкой пурпурной каймой начала выцветать, предложила супругу обзавестись новой трабеей, но он и слушать не захотел. Вместо этого лучшие римские сукновалы тщательно вычистили отцовское облачение и обработали его свежей краской, после чего трабея стала столь же мягкой и яркой, как в первый день, когда ее надел отец.
Тит всмотрелся в эффигию – сходство было поразительным, таким он и запомнил отца, – и ощутил родительское одобрение.
– Надевая эту трабею, я почитаю богов, – тихо сказал Тит, – но и тебя, отец.
Он испытал укол вины, будто отец произнес: «Но где же брат твой Кезон? Он тоже должен находиться здесь».
Тит не помнил, когда брат в последний раз стоял с ним в этом вестибуле, отдавая дань уважения предкам. После инцидента с Калигулой – о чем оба более ни разу не говорили, – Кезон со всей возможной поспешностью съехал из дома. Он забрал с собой фасинум, несмотря на просьбу Тита о прежнем совместном владении амулетом, но с удовольствием оставил близнецу восковые эффигии: похоже, Кезону не было никакого дела до предков, включая даже отца. Кезон никогда ни о чем не просил Клавдия и отверг неоднократные призывы брата влиться в ряды авгуров или занять другой почетный пост, достойный его патрицианского статуса. Вместо того Кезон продал Титу свою половинную долю в александрийской зерноторговле, заявив, что не желает владеть имуществом. А куда девалась доля Кезона в семейном состоянии? Очевидно, он расточил ее среди последователей своего культа, которых в Риме оказалось куда больше, чем думал Тит. Кезон и Артемисия поселились в убогой конурке в Субуре. Кезона как будто совершенно не волновало то, что он скатился в нищету, а его поведение и верование с каждым годом становились все более причудливыми.