Имитация - стр. 2

Спустя время за ней отправился и мой отец, вскрыв себя опасной бритвой. Именно там, сидя в ванной комнате на холодном и красном от крови кафеле и слушая вытекавшую за край теплую воду, я впервые узнал, что у меня внутри – красное, всепоглощающее нечто, текущее промеж всеобъемлющей пустоты. Мне, ребенку с богатым воображением, тогда казалось почему-то, что я ракушка, полная крови, и рано или поздно она когда-нибудь вся вытечет из меня, оставив снаружи лишь пустой панцирь, прислонив к уху который ты услышишь, как из той ванны бесконечно льется красная вода. Но это так, к слову. Даже не знаю, почему я вспомнил это. Однако это забавно – то, как работает детское сознание. При чем здесь, в конце концов, ракушка? Да, впрочем, это и не важно.

Посмотрев в мои глаза, все родственники, один за другим, отказались брать опекунство над, вероятно, ментально больным ребенком, оставив мне единственный путь – детдом. И если смерть отца подарила мне холодное бесчувствие, то детский дом наградил ненавистью и омерзением. Осваиваться там долго не пришлось, и уже очень скоро я влился в новый социум. Точнее сказать, мне быстро стало все равно на происходящее вокруг, и настолько, что даже постоянные издевательства и наказания были мне абсолютно безразличны. Взгляды, звуки – все проходило сквозь меня, кружилось вокруг свирепым ураганом, а я стоял и смотрел на это, словно через стекло аквариума, сотканного из моего равнодушия.

Было бы лукавством с моей стороны сказать, что я совершенно ничего не помню. Хотелось бы мне стереть это все из памяти, и так оно и происходит, ведь я давно начал постепенно забывать лица и имена, однако помнятся еще размытые силуэты, рвущиеся сквозь подступающий туман забвения: пара дурацких картинок из учебника по английскому языку, которые я разрисовывал ручкой от скуки, удары по пальцам указкой, товарищи, нюхающие клей в запертой подсобке. К слову о них: эти чудаки зачем-то часто сбегали, перелезая через расшатанную часть деревянного забора, которую приколачивали каждую зиму, а сам я при этом не сбегал ни разу, даже зная, что могу сделать это совершенно легко. Не сбегал потому, что не видел разницы между миром здесь и миром там, за оградой. Один воспитатель, имени которого не помню, сказал мне как-то раз, что я как собака, не различающая цветов и видящая все только в черно-белых тонах. В этом утверждении я усомнился еще тогда, ведь тот факт, что собаки различают только два цвета – миф, а сам я видел только один – серый.

Другие же дети, которых я позволил себе зачем-то назвать товарищами, росли поодаль от меня. Все, что с ними происходило, я видел, как уже говорил, сквозь стекло то ли океанариума, то ли зверинца. Они прыгали, как обезьяны, сверкали своими полными подлой злости глазами, шипели на меня, скаля острые зубы, а я лишь смотрел и изучал. Не то чтобы мне это было интересно. Скорее любопытно, но чисто гносеологически, словно то был не детский дом, а кишащий жизнью муравейник. Я смотрел, как воспитатели стремительно превращали их в послушных цепных псов по всем принципам тоталитарной секты. Нас, детей, гноили, ломали, зомбировали. В этих условиях мне помогло выжить изначальное отсутствие какой-либо воли. А вот другим повезло меньше: еще имевших в зачатках тягу к жизни и свободе, к совершеннолетию их окончательно превратили в безвольные, податливые куски мяса, обреченные на пожизненную ангедонию – неспособность чувствовать радость.