Имитация - стр. 4
Однако хорошего понемножку, и тут стоит сделать небольшую ремарку: вся моя память о предсмертной жизни состоит из множества квадратов, словно шахматная доска, на которой черные квадраты – это глубокие ямы абсолютного неведения, а белых и вовсе нет – одно серое месиво. Когда я пытаюсь вспомнить что-то из тех времен, когда еще был жив, неизменно натыкаюсь на брешь, словно обрывается пленка на старой кассете. Именно поэтому я не помню, что конкретно случилось дальше. Помню лишь последствия: что-то гнало меня, и я бежал от этого, куда глаза глядят. Бежал на войну. И вот войну я помню очень хорошо.
И что же такое война? Учитывая, сколько было сложено песен, написано книг, создано фильмов, сколько воспето сторон этой многоликой гадины с неженским лицом, можно заключить, что война – это не что иное, как избитость и пошлость. Непревзойденная, ненужная, но такая уже родная и знакомая всем и каждому. Настолько знакомая, что вы даже можете попытаться угадать, что именно я сейчас скажу. Война – это ужасное чудовище с кривыми зубами? Смертоносный вихрь из мечей и пламени, сметающий жизнь за жизнью? Несущий разрушение ужасный Левиафан, созданный по ошибке Господом нашим? А может я скажу, что я люблю войну? Люблю за то, что понятно, где враг, а где друг? Проблема в том, что мне насрать. Все, чего я хотел – это смерть и забвение. И это тоже банально, избито и пошло. Как и все, что было сказано до, и как, возможно, будет сказано после.
Впрочем, именно здесь, в этой пошлости, и лежит, как мне кажется, ключ ко всему. Именно здесь, с этого момента моего повествования, я вижу первое противоречие своего искалеченного сознания. Переходя от вопроса про мое естество и природу, которым я задался вначале, мы натыкаемся на второй вопрос: если я бежал от какой-то смертельной угрозы на войну, то зачем тогда так яростно пытался на ней умереть? Ответ на этот вопрос дается мне уже труднее. Я не помню причины своего побега, но зато отчетливо помню, как бросался под пулеметный огонь, как сломя голову бежал через минное поле, всегда рвался в тыл врагу. Я желал смерти так рьяно, что иногда казалось, будто где-то уже слышен ее холодный голос, будто чувствуется ее мечевидный язык на моей шее. Но смерти не было дела до меня, как не было никому и никогда. Только мне начинало казаться, что я ухватил подол ее белоснежного платья, как она кокетливо выскальзывала из рук моих, скрывалась, уходила к другим, оставляя за собой раскроенные черепа, разорванную плоть и вывернутые осколками наизнанку тела. Довольно смешно в этом признаваться, но я обижался. Ревновал. Неужели я был недостоин?