Иллюстратор (сборник) - стр. 12
– Пусть скажет что-нибудь, – произнес голос кого-то невидимого.
Тимофей напрягся, вспоминая, как это делается. Что-то в голове его завращалось и забегало. А та голова, что торчала над ним, вдруг поехала ввысь, скукоживаясь, за ней потянулось вверх длинным конусом тело в зеленой медицинской робе. Как в кино – плавный и быстрый отъезд от крупного плана на дальний.
Звучания слов никак не вспомнить, не составить, однако видятся, ясно проступают накарябанными посреди белого листа бумаги, будто неуверенной детской рукой, письмена: где это я? Я – кто? И вдруг неожиданно для самого себя он проскрипел склочным кошачьим голосом нечто вроде «мяу».
– Вы нас понимаете?
Тимофей прикрыл и открыл глаза, слабо шевельнул пальцами.
Откуда-то возникла картонка с листом бумаги, в руку ему вставили карандаш.
– Попробуйте писать.
Непослушной бессильной рукой накарябал два слова. Первое – говорить. Второе – нет.
– Ну что ж, – сказала маленькая дальняя голова в вышине, – дело, кажется, пошло на поправку. Поздравляю. А говорить, даст бог, скоро научитесь.
– Ну, пошли свечку поставим, – сказал некто невидимый.
Голова исчезла, он услышал шаги и стук двери. Что со мной? Где я? Больница? Да, вроде больница. Вот шланг, на его конце – что-то воткнутое в мою левую руку, прибинтованное. Шланг тянется далеко вверх, к стеклянному сосуду, а тот парит высоко, на полпути к небу. Но это не небо, а потолок, но почему-то очень высоко, таких высоких не бывает, этот же чуть ли не в десяти метрах надо мной. Я – Тимофей Михалев, догадался он и попробовал это произнести, назвать себя. И снова получилось нечто вроде «мяу». Озадаченный и обессиленный, он забылся, уснул…
Позже уменьшение себя и вздутие всего окружающего повторялись не раз. Обычно эти аберрации посещали его по утрам, когда только начинал просыпаться, или вечерами, когда погружался в ночной сон. Иногда он подумывал, что так начинается старческое погружение в детство. Он ведь не знал, как это бывает у других.
Вскоре ему разрешили вставать. Он смог ходить, слегка приволакивая правую ногу, но говорить пока так и не научился. Доктора советовали ему записывать на бумаге отдельные слова, свои мысли и пытаться прочесть их вслух. От этих советов, да и ото всей медицинской лабуды, казался он себе конченым человеком. Немощный инвалид, а вся прошлая жизнь – бессмыслица, пустота. Театр, блин! Вспоминал Кангро: что-то он там про смерть лопотал, какая она замечательная. Не раз Тимофей стоял у открытого окна в торце больничного коридора и прикидывал, что будет, если прыгнуть, полететь, раскинув руки, и плюхнуться, окунуться в густую яркую листву клена, что рос в пяти метрах от стены. Но не дотянуть до клена, придется разбиться об асфальт. А это претит. Некрасиво. Да и на подоконник не взобраться.