Игрок - стр. 64
Иногда так хочется полечить наставника электрошокером. Подавляя острый приступ ненависти к роду человеческому, разворачиваюсь и ухожу. Что ж, есть и плюсы: я вспомнила об отрицательных сторонах общения с Капрановым и уже не так ревную к блондиночке.
У меня есть целых пятнадцать минут спокойствия, потому что Кирилл разговаривает с родителями. В этом есть даже некоторая ирония: мои папа и мама всегда готовы были меня привязать к операционному столу, лишь бы свести риски к минимуму, а Харитоновы — наоборот. Они пытаются извлечь максимальную выгоду. Во всем. И я даже не знаю, что хуже: гиперопека, подогреваемая чувством вины, или полная уверенность в том, что все под контролем и так и будет. Мой английский пациент мало говорит о родителях, но никогда не стесняется этой темы. Значит, отношения у них будничные, обычные. Если бы чаще — лгал, если бы реже — скрывал. Все кажется очень здоровым — ну кроме того, что как раз здоровье-то их и не особенно волнует. Такая забавная тавтология...
Палата, в которой лежит Харитонов, закрывается на ключ. Павла обеспечила должный уровень безопасности; и, даже если кому-то из персонала такое внимание к Джону Доу [в Англии, Америке псевдоним для обозначения мужчины, имя которого неизвестно. Женский вариант — Джейн Доу] покажется странным, то они свое удивление высказывают не мне (а попытаются — отправлю к Павле). Это она у нас ответчик; я же — бесправное существо ныне неопределенного статуса...
— Все, спасибо, — кивает Кирилл, и я убираю телефон от его уха. Пользоваться громкой связью Павла запретила, приходится сидеть рядом, на краешке кровати, и слушать весьма личные разговоры.
— Ваши родители не сильно переживают из-за того, что не могут вас увидеть?
— Мама волнуется, — даже не скрывает он. — Но она понимает, что если здесь появится, то без внимания этот визит точно не останется. Но я рад, что они не могут прийти и не видят. Может быть, даже думают, что не так все серьезно. А я... я не знаю, что им сказать.
— Почему?
Некоторое время он молчит, собираясь с мыслями.
— Знаете, меня же здесь зовут Счастливчиком. — И снова замолкает, а я не перебиваю потому, что это важно. Обхватываю свободные от гипса пальцы. — В тот день, Жен... я уже вышел из здания, но забыл телефон. И вернулся, не взяв даже документы. Это такая дикость, такая насмешка, вы хоть представляете? Счастливчик, — фыркает он и тут же морщится от боли.
Он прав: это чудовищно иронично. Мы ни разу не обсуждали трагедию. Он отчаянно сражался за зрение, за мои секреты; но о том, что случилось, не рассказывал — и я не воспринимала его как человека, пережившего ад. Он для меня был Счастливчик. Что бы я ни говорила, именно так его и воспринимала. Человек, очень быстро идущий на поправку, и тем не менее жалующийся на отсутствующее зрение... Боже, только после этих его слов я начинаю понимать, что ему дико, отчаянно страшно и одиноко. А мы поступаем как его родители — заставляем притворяться ради собственного удобства. Пользуемся тем, что его лицо обезображено до неузнаваемости. О нем совсем не думаем. А ведь он вправе требовать, чтобы мы сделали операцию. Он без возражений согласился на все наши условия — а мы что? Все равно недовольны...