Хрупкие вещи. Истории и чудеса (сборник) - стр. 40

Он лишь молча взглянул на нее. Потом опять поманил – пальцем цвета иссохшей кости. Она вошла, и он поднес свечу к ее лицу, оглядел, и глаза его были не то чтобы поистине безумны, но все же далеки от здравомыслия. Он посмотрел испытующе, тихо хмыкнул и кивнул.

– Сюда, – только и сказал он.

Она пошла за ним по длинному коридору. Мрак, бегущий от пламени свечи, ложился на стены причудливыми тенями, и в пляшущем свете напольные часы, и худосочные стулья, и стол будто подпрыгивали и пританцовывали. Старик долго перебирал ключи в связке, а потом отпер дверь в стене под лестницей. Из темноты за порогом дохнуло плесенью, пылью, заброшенностью.

– Куда мы идем? – спросила Амелия.

Он кивнул, как будто не понял вопроса. А потом сказал:

– Есть те, кто таков, каков есть. А есть те, кто не таков, каким кажется. И есть еще те, кто лишь кажется таким, каким кажется. Запомни мои слова, хорошенько запомни, дочь Хьюберта Эрншоу. Ты меня понимаешь?

Она покачала головой. Он двинулся вперед, не оглядываясь.

Она пошла вниз по лестнице за стариком.

Где-то там, далеко-далеко, молодой человек бросил перо на непросохшую страницу рукописи, разбрызгав чернила по стопке бумаги и полированному столу.

– Никуда не годится, – уныло сказал он, изящным пальцем тронул каплю чернил на столе, размазал ее по тиковой столешнице, а потом тем же пальцем беспамятно потер переносицу. На носу осталось темное пятно.

– Не годится, сэр? – Дворецкий вошел почти неслышно.

– Опять то же самое, Тумз. Вкрадывается юмор. Из-за каждого угла шепчет самопародия. Я ловлю себя на том, что насмехаюсь над литературными традициями и высмеиваю равно себя и бумагомарательское ремесло.

Дворецкий смотрел не моргая на молодого хозяина.

– Насколько я знаю, сэр, юмор высоко ценится в определенных кругах.

Молодой человек ткнулся лбом в ладони и задумчиво почесал лоб.

– Дело не в этом, Тумз. Я пытаюсь создать фрагмент подлинной жизни, точное подобие мира, какой он есть, передать состояние души. А вместо этого у меня получается ученическая пародия на изъяны моих собратьев-писателей. Я отпускаю шуточки. – Он размазал чернила по всему лицу. – И не самые удачные.

Из запретной комнаты наверху донесся зловещий надрывный вой, прокатившийся эхом по дому. Молодой человек вздохнул.

– Пора кормить тетю Агату, Тумз.

– Слушаюсь, сэр.

Молодой человек взял перо и кончиком лениво почесал ухо.

У него за спиной в тусклом свете висел портрет его прапрадеда. Нарисованные глаза были давным-давно вырезаны, и теперь с холста на писателя взирали живые. Они мерцали рыжеватым золотом. Если бы молодой человек обернулся, он отметил бы, что это глаза большой кошки или уродливой хищной птицы, если такое возможно. У людей таких глаз не бывает. Но молодой человек и не взглянул на портрет. Вместо этого он рассеянно потянулся за новым листом, окунул перо в стеклянную чернильницу и начал писать: