Хроники Януса - стр. 91
Здесь я позволю себе немного отвлечься от своих детских воспоминаний, ибо то, чем хвасталась Фабия совсем не редкость а, скорее, правило для нас. Я убеждён, что мы – самая высокомерная нация в мире, а римские патриции – верхушка этого высокомерия. Наше чувство превосходства не имеет границ; это не просто сидит у нас в крови, это написано на наших лицах: где бы ты ни был, ты везде распознаешь чванливого соотечественника по глазам, губам и поднятому подбородку, даже не слыша его речи. При этом не имеет значения, что другие народы старше и мудрее нас. Те же, чьи корни подобно Фабиям, идут из Лация от начала Рима, такие считают себя избранниками богов и сливками нации. Они чрезвычайно горды за своё происхождение, которое они всячески выпячивают, начиная с архаичного произношения. Они могут время напролёт хвалиться своей родословной, и по два раза в день протирать пыль с бюстов предков, но им никогда не придёт в голову задаться вопросом по праву ли являются теми, за кого себя выдают.
Продолжу о Фабии. Тем временем, круг её общения расширился. Я узнал что среди её знакомых появилась некая Цецилия Спурина – девица, которая была старше её на два года, но в свои пятнадцать выглядела на все двадцать. Про неё ходили разные слухи, о которых не принято говорить, разве только на ухо друг другу. Случилось так, что она затащила Фабию в Субуру, одно из самых злачных мест в Риме, кишащее всяким сбродом. Там она нашла в одном из борделей смотрителя, с которым до этого договорилась за пару сестерциев позволить наблюдать из укромного места все сцену между девицей и клиентом. Но вышло так, что когда они возвращались назад, то натолкнулись на патруль. Офицер хорошо знал её отца, человека уважаемого в Риме. Он задержал их и сразу послал человека к её отцу. Если отец Цецилии был разбогатевший простолюдин, то отец Фабии был человек из знати с безупречной репутацией. Он был в гневе от известия где нашли его дочь. И он позже наказал её так, что та запомнила на всю жизнь… Офицер поклялся ничего не говорить. А смотрителя борделя прежде грозились заключить в тюрьму за нарушение статьи Туллиева закона «О нравах», но ограничились тем, что заставили заплатить штраф, приказав строго-настрого молчать. Обо всём это я узнал гораздо позже…
И вот день спустя, когда наша семья пришла к ним в гости, я не увидел Фабии. Я спросил её отца где она. В ответ он буркнул «занята!». Наши матери ушли в сад, а отцы стояли в атриуме, беседуя. Её отец что-то оживлённо расказывал моему. Наконец мы все вышли из дома и, минуя сад, пошли по дороге, ведущей к конюшням. Встав неподалёку, я увидел, как перед конюшней находится повозка набитая навозом. От навоза порядком воняло, и я не понимал почему мы пришли сюда. Два раба выгребали навоз, грузя его в тележку, которую третий раб вёз в сад, чтобы удобрить землю. Теперь я думаю, её отец нарочно подвёл нас, чтобы мы видели это. Потому, что там была она. Для неё же то, что мы видим её (и особенно я) было гораздо большим унижением, чем то, то это видят рабы. Захлебываясь от слез, растрёпанная и жалкая, она делала то же, что и они. За одним исключением. В то время как рабы это делали деревянными лопатами, она делала это голыми руками. Её тонкие белые руки были покрыты зловонной бурой слизью. Маленькая гордая патрицианка, соль римской земли, вдруг оказалась не солью, а тем, что она переносила холёными руками. Отец хотел унизить её. Вытаскивая очередную охапку из телеги, Фабия споткнулась и упала, перепачкав лицо и волосы, под смех рабов и кривую улыбку отца. Её плач перешёл в истерику. Тут она поймала мой взгляд. Думаю, она умереть была готова, лишь бы только здесь не было меня. Наши родители развернулись пошли дальше, я же остался на некоторое время и продолжал смотреть. Странно, но то, что я видел совсем не вызывало у меня злорадства. Я сочувствовал Фабии. Наконец она бросила навоз и встала, замерев на месте, глядя в мою сторону. Она смотрела в мою сторону, но не на меня. Сжав губы, она исподлобья смотрела в спину своего отца.