Хельмова дюжина красавиц. Ненаследный князь - стр. 38
Нахмурился Евстафий Елисеевич, отгоняя неуместные мысли. Попытался настроить себя на беседу, каковая – знал точно – пойдет непросто. И треклятая язва ожила, плеснула болью…
…нет, точно расстегай с порченым мясом был. А ведь предупреждал верный ординарец, что врет бабка про зайчатину, что если мясо чесночным духом исходит, то, стало быть, несвежее… или это от чеснока бурлит?
Хоть бы дурно не стало.
Признаться, подчиненного своего познаньский воевода не то чтобы побаивался, скорее уж смущался премного, под насмешливым взором черных глаз его ощущая себя не кем иным, как писарчуковым сыном, по недоразумению взлетевшим чересчур высоко. И пыжится он, и лезет из мундира, тянется над собственною лысою макушкой, а все одно не станет иным… нет, не стыдился Евстафий Елисеевич происхождения своего простого, но вот… робел.
Сколько уж лет минуло, а все робел.
Смех кому сказать.
Евстафий Елисеевич повернул монарший бюст к окну, пейзаж за ним открывался самый что ни на есть благостный: с аллеей, цветущими каштанами да гуляющими девицами. Конечно, внимательный наблюдатель очень скоро понял бы, что гуляют девицы не просто так, а со смыслом, стараясь друг на дружку не глазеть, а если уж случится пересечься взглядами, то раскланиваются и отворачиваются…
…в последние годы, с той самой поры, как возвели Военную академию, аллею имени героя Пятой Победоносной войны, бравого воеводы, князя Муравьева-Скуратовского, народ переименовал в Девичью. Князь, пожалуй, отнесся бы к подобной вольности без понимания; историки утверждали, что нравом он обладал суровым, резким даже для своих неспокойных времен. Однако Муравьев-Скуратовский давно и благополучно был мертв, а девицы… Что ж тут сделаешь? Евстафий Елисеевич ему от души сочувствовал.
Себе тоже.
А старший актор вновь соизволили опаздывать. Нет, они спешили, но как-то томно, будто самим фактом этой спешки делая одолжение. Вот хлопнула дверь в приемную. И характерно заскрипело кресло, в котором уж второй десяток лет обреталась Аделаида Марковна, дама внушительных достоинств и трепетного сердца… раздались голоса… наверняка, поганец, раскланивался, ручки пухлые целовал, отчего все десять пудов Аделаиды Марковны приходили в волнение…
Евстафий Елисеевич погладил государя по бронзовой маковке.
– Можно? – Дверь распахнулась, и на пороге возник человек, в свое время доставивший немало хлопот что познаньскому воеводе, что всему полицейскому ведомству.
– Заходи, Себастьянушка, присаживайся. – Евстафий Елисеевич старался быть дружелюбным. И улыбкой на улыбку ответил, хотя при виде ненаследного князя Вевельского проклятая язва ожила…