Государь - стр. 17
Выхода не было.
Безвыходность создала «Государя».
Опыт современной политики научил Макиавелли тому, что фортуна в делах человеческих значит много больше, чем это представлялось флорентийским неоплатоникам, сопоставлявшим человека с космосом, а не с историей. Он принимал как несомненную истину, «что люди могут способствовать предначертаниям судьбы, но не в состоянии помешать им». В то же время Макиавелли был убежден, что ничто не может оправдать малодушия человека, смирившегося пред неотвратимостью рока («Рассуждения», II, 29).
В начале XVI века перед итальянской гуманистической интеллигенцией встал тот же самый мучительный вопрос, который на заре столетия будет терзать мятежного принца Гамлета: «Что благородней духом?..» Автор «Государя» не захочет принять сложившуюся в Италии ситуацию как историческую неизбежность, с которой надо просто смириться. Он предпочел скорее вовсе отказаться от свободы, чем искать ее в чистой поэзии или религии – вне общества и вне истории. Именно в тот самый момент, когда Макиавелли осознал всю глубину нравственного и гражданского падения Италии, в нем взорвалась воля к сопротивлению злу. Он написал «Государя», потому что был наделен мироощущением трагического героя. Макиавелли сознавал: для того чтобы остаться человеком, необходимо, несмотря ни на что, вопреки всем очевидностям неминуемого поражения, мужественно «ополчась на море смут, сразить их противоборством» («Гамлет», III, 1).
«Государь» был порожден героической моралью эпохи Возрождения.
Выкладки рассудка не смогли подавить в гуманисте и интеллигенте Макиавелли чувства ответственности перед униженной родиной и порабощенным народом. Трезвый анализ политической ситуации подсказывал ему крайне пессимистические выводы, но совесть говорила: «Италия же, теряя последние силы, ожидает того, кто исцелит ей раны, спасет от разграбления Ломбардию, от поборов – Неаполитанское королевство и Тоскану, кто уврачует ее гноящие язвы» («Государь», XXVI).
Оскорбленное нравственное и национальное чувство звало к немедленным решительным политическим действиям. Надежду на успех Макиавелли черпал в самой беспредельности национальной катастрофы. «Развращенную» Италию не смогли бы спасти ни Ромул, ни Моисей, ни Кир, ни Тесей. Но ведь никому из них не приходилось действовать в столь же исключительной ситуации.
«Дабы обнаружила себя доблесть италийского духа, Италии надлежало дойти до нынешнего позора: до большего рабства, чем евреи; до большего унижения, чем персы; до большего разобщения, чем афиняне: в ней нет ни главы, ни порядка, она разгромлена, раздавлена, истерзана, растоптана, повержена во прах» («Государь», XXVI).