Городок - стр. 8
Когда еврея спрашивали, почему три, – он отвечал, как профессиональный одессит:
– В ту, что у вокзала, я хожу. А в остальные две – ни ногой.
Конечно, после 1917 года культовые дома Городка велено было закрыть. В костёле расположился городской архив. И это – благо. Ксёндз хоть и надел мирское платье, но каждый день благодарил Деву Марию, что не разрушили костёл, а почти сохранили. Архив – да это и прекрасно. Всегда новой власти можно оказать помощь. Ведь городское хозяйство сложное, а преемственность нужна.
С синагогами получилось хуже. Одна осталась до поры до времени. А две другие превратились в фабрики. Одна – чулочная, что важно. Чулки у девочек и женщин имеют особенность рваться в самых неподходящих местах в самое неподходящее время. А уж о мужских носках говорить не приходится. Они не рвутся. Они горят.
Поэтому чулочная фабрика работала и даже имела вымпел красного цвета, который и висел в кабинете директора. Кстати – бывшего раввина. Хотя бывших не бывает.
Как и в иных цивилизациях, жизнь в Городке вполне процветала. А уж весной! Солнце заливает весь город и лес вокруг, гуси кричат что-то своё, петух только успевает отмечать время.
A дети вечером, съев традиционный бублик с маком и, конечно, не умывшись, уже спят крепким и уж точно счастливым сном.
От центральной и единственной в Городке площади бегут-разбегаются улочки. И прямые, и кривые, и иные так закручены, что не поймёшь, где кончается переулок Розы Люксембург и начинается улица Кузнечная.
Но народ в основном в городке крепкий, патриархальный. И хоть уважение власти оказывает (Ой, не всегда, не всегда. В кармане-то что? Фига!), но называет все улочки по-старому, прежнему.
Вот Кузнечная. Конечно, работают артели (потом стали называться «бригады»). И льют подковы. Да и коней подковывают. И плуг. И топор. А обручи на бочки. Без обручей всё же рассыпется.
Это когда в семье полный разлад и мужик пошёл вразнос, то соседи по дворам да домикам так и говорят:
– Да, рассыпается семья у Кольки. Чё говорить, обручей-то нет.
А артели могут и шкворень отлить, и даже для паровичка деталь нужную выковать.
Все в Городке знали: с ребятами с Кузнечной лучше не задираться.
Спокойнее. Тем более что верховодил всем еврейский кузнец Шлойме. Или – Шлойме-каторга. (Его жизнь, кстати, уже в литературе прописана.) Когда-то он на самом деле один год каторжных работ отбывал. Вернулся. Набрался опыта. У Голомштока вставил зубы и стал работать и работать. Неразговорчив.
Конечно, еврейские его друзья-острословы тут же пустили слух, мол, когда Шлойме в соляных копях наверх бадейки с солью подавал, в них и расчленённые каторжники попадались.