Горький шоколад. Книга утешений - стр. 3

Были они смуглые и золотоглазые.

Красота – это последнее, что остается в моем сердце после любви. Иногда он звонит, и я вспоминаю, как десять лет, десять августов назад, я целовала его коньячного цвета плечо через прореху в драной тельняшке. Помню, что плоть была соленой от моря, волосы – русыми, ночь – южной, а руки, еще полчаса назад трогавшие звонкую кожу дарбука, руки были большими, с тонкими беспощадными пальцами. Я вспоминаю его, тогдашнего, и говорю ему, нынешнему, – нет, не могу. Потому что он тоже помнит – сорокакилограммовое тело, сияющее лицо, длинные выгоревшие пряди. Чтобы мы, тогдашние, могли вечно соединяться в заповедных можжевеловых лесах, мы, нынешние, не должны встречаться. Чтобы те золотые волосы по-прежнему смешивались на ложе из облаков и солнца, на обычных белых подушках его холостяцкой квартиры не должно оставаться наших – моих темных и его седеющих.

Впрочем, дело не в том, что мы стареем. Другой мой милый почти не меняется. Может быть, чуть скучнее голос, прическа короче, в одежде более синего, чем зеленого, и, пожалуй, глаза, глаза опустели без моей любви. Каково мне видеть его, чужого? Да примерно так же, как ему – видеть меня, разлюбившую. Мы непоправимо подурнели друг для друга. А я, как собака, тоскую без его красоты. По нему – ни капли, только по красоте мужчины, которого я любила. Иногда мы встречаемся и не испытываем ничего, кроме желания поскорее разойтись. Я убегаю, но напрасно, этой ночью мне все равно приснятся фиолетовые молнии, его вдохновенное тело, его пот на моей коже, – и я проснусь, задыхаясь от любви к тому, чего на свете нет.

Индийскую музыку нужно запретить за разврат. Не ту, что звучит в их чудовищно прекрасных фильмах, а вот эту, которая играет у меня сейчас: флейта, табла и тампура. Если вы только что с мороза, то услышите примерно следующее – сначала долго дудят в дудку, а потом начинают подстукивать в кастрюлю, параллельно тренькая и ззззыкая на одной струне. И весь этот запил длится битый час. Но… Но вот если дунуть… да в хорошей компании… вот он начинает медленно и томительно вынимать из тебя душу, вытягивая и разминая каждый нерв, сначала немного больно, а потом сладострастно. И можно долго лежать рядом, не соприкасаясь, потому что все сделает флейтист, но однажды, через несколько часов, к тебе протягивается длинная серебряная рука твоего единственного мужчины, которая начинает подыгрывать, только вместо флейты – ты. А потом внезапно (потому что пятнадцать минут – это ровно через один удар сердца), почти вероломно, быстрые темные пальцы ударяют таблу и она звенит (и ты почему-то думаешь простую глупую женскую мысль – «это он кольцом, у него кольцо на руке, потому что женат» – и плачешь). Но он пробегает, постукивает по всем твоим тайным местам, и слезы высыхают, потому что возвращается бессмертный восторг и драйв, и хочется кричать – и ты кричишь, конечно. И струна все звенит, вытягивая тебя так высоко, как никогда раньше не забиралось ни твое тело, ни твое сердце. И когда все заканчивается. Когда заканчивается вообще все… Ну да, ты собираешься и едешь домой, взяв диск переписать. Естественно, оказывается, на трезвую голову, да в одиночку, это слушать совершенно невозможно. И в общем, много всякого должно произойти в жизни, чтобы научиться обходиться не только без травы, но и без компании – только ты и музыка. Я встречала людей, которые так же делали любовь. Допустим, экстази. И некоторое время ничего не происходит, вы пьете чай и разговариваете, а потом встречаетесь взглядами. И ты почему-то зависаешь, рассматривая радужку – вокруг зрачка совсем темная, к краю коричневеет, а тут совершенно желтое тигриное пятно, конечно, ведь у пророков желтые глаза. И когда ты отрываешься, оказывается, что уже и кухни никакой нет, и чая, а ты паришь – невысоко, в полуметре, примерно, – над кроватью и больше всего на свете хочешь, чтобы твое вечное бессмертное одиночество закончилось. Потому что жить всегда – ну сколько уже можно? Мне бы умереть с тобой, вот и все, душа моя. А если ты сейчас не прикоснешься ко мне, то я, пожалуй, умру одна, и что ты будешь делать с телом? И он, конечно, прикасается. А потом озноб и жар, потом огонь, вода и медные трубы, потом пагуба и возрождение, много всякого сопливого дерьма должно с тобой произойти, прежде чем научишься обходиться не только без таблеток, но и без иллюзий.