Голод - стр. 23
– Знаешь, когда-то я была Лилечкой…
Лилечка
«Малышка моя, Лилечка, ты когда-нибудь поймешь и простишь. Так будет лучше для всех». – Мокрое материнское лицо прижимается к щекам. Торопливые слова порхают вокруг девочки мотыльками. Неожиданная родительская ласка немного пугает, но больше будоражит. Это похоже на игру, и малышка смеется, уворачиваясь от матери. Нос щекочет запах сигаретного дыма и водки. «Смотри, Борька сейчас от тебя спрячется, а ты его ищи. Когда найдешь, все будет хорошо». – Мама уносит вглубь квартиры облезлого плюшевого щенка. Хлопает дверь. «Прятки!» – ликует девочка и ковыляет по полутемному коридору. Ей надо найти Борьку, чтобы все стало хорошо.
Когда дверь вскрыли, Лилечка уже не кричала. Голодным зверьком она тихо сидела в углу, вцепившись в грязную игрушку.
«Подумать только, такая кроха, пять дней наедине с холодом и голодом просидела. Лилечка, дай, пожалуйста собачку, мы ее помоем». – Нянечка пытается разжать маленькие руки. «Боря-а-а, Боря-а-а-а!» – заходится девочка, в черных глазах плещется ужас, словно щенок – ее спасательный круг и без него она потонет.
«Отойдет, ничего, – бодрится нянечка, – много их тут таких».
Не отошла. Росла жесткой, бескомпромиссной, шла в отмах, не дожидаясь, когда нападут. «Во, смотри, – Лиля тычет пальцем в шрам на брови, – рассадили в детдоме! Да я первая всегда выеживалась, чтобы боялись!» Природная моральная легкость и широта души позволяли украсть и тут же все спустить на ништяки для своих.
Расцветала восточным зноем, скулатила лицо, жгла холодным прищуром.
«Бедовая девка», – вздыхали няньки.
Чуть только исполнилось восемнадцать, она сбежала из детдома. Шарахалась где придется. «Ну как зарабатывала, трахалась за деньги, я ж красивая!» Через полгода встретился Вадик. Честный и надежный. В него хорошо было прятать свой внутренний холод, так же как когда-то в плюшевого Борьку. С ней – добрая мямля, за дверями дома – братуха. Что-то там решали, налаживали икорный бизнес. Понятное дело – нелегальный. Закрутилось: новая «девятка», своя хата. Вадик звал ее Лилечка, баловал и наряжал, будто куклу.
Она достает сигареты, смотрит в сторону, выпуская дым: «Все, кто меня Лилечкой называл, куда-то девались».
На третий день после исчезновения Вадика в квартиру вломились четыре урода. Лилю били долго и с наслаждением, перевернули дом вверх дном. Унесли, все, что смогли поднять…
Лилька
– Чего били, я ж и не знала ничего. Я беременная была, они меня как побили, так я и скинула ребеночка. И во, – улыбается во весь рот, сверкая фиксой, – зуб тогда вышибли, суки! Потом я золотой себе вставила. Когда оклемалась малость, с десятью рублями в кармане и четырьмя банками икры сбежала из Уфы. Вадик-то мой через год из сугроба вытаял, но я сразу поняла: он не убег от меня. Потому ноги сделала, чтобы тоже не оттаять, как Снегурка, мля, – дымя сигаретой, весело ведет повествование Лилька. – На вокзале хорошо, я там люблю сидеть. Народу полно, спрятаться легко, никому до тебя дела нет. Сняла на месяц угол у бабки за две банки икры. Я натурой часто расплачивалась, – сипло хохочет женщина, – сначала собой торговала, капитал сколачивала, а потом потрясла башкиров своих икорных по старым связям. И пошла метать! Черная икра всегда в цене… у-у-у, я такие двери с ноги открываю, закачаешься! В девяносто третьем три квартиры купила. Вот эта, в Кузнечном, и две на Невском. Те сдаю, в одной живу. Тут вот… квартира у меня тут, в Кузнечном. И на Невском еще, я не бомжиха какая-нить… Падла, побили вчера, почки болят, аж ссу кровью. – Лилька трет поясницу.