Гиперион - стр. 8

). Образцы, на которые якобы ориентировался Китс, для Джеффри очевидны: «Верная пастушка» Флетчера35 и «Грустный пастух» Бена Джонсона36, – чьи изысканными размерами написанные строфы и вдохновенную речь он <Китс> перенял с большой решимостью и точностью. <…> Однако, между ним <Китсом> и этими божественными авторами есть большая разница, и она заключается в том, что у них воображение подчинено рассудку и здравому смыслу, тогда как у него оно главенствует над всем – <а также и в том> что их образы и украшательства взяты суть с целию расцветить <повествование> и предоставить читателю лишь чувства, примечательные события или с натуры списанные характеры, тогда как у него они изливаются без <всякой> меры и удержа не знают <…> затем только, чтобы освободить от тяжелого груза душу автора и дать выход бьющей через край фантазии. Прозрачная ткань его повествования – всего лишь легкая шпалера, с которой свисают свитые им пестрые венки, и в то время как всё, что рождается его воображением продолжает всюду переплетаться и запутываться, словно плети дикой жимолости, совершенно позабытыми остаются и здравый смысл, и порядок, и последованье <…> Значительная часть, в самом деле, написана им в престраннейшей и самой фантастической манере, какую только можно вообразить (<…> the exquisite metres and inspired diction of which he has copied with great boldness and fidelity <…> The great distinction, however, between him and these divine authors, is, that imagination in them is subordinate to reason and judgment, while, with him, it is paramount and supreme – that their ornaments and images are employed to embellish and recommend just sentiments, engaging incidents, and natural characters, while his are poured out without measure or restraint <…> but to unburden the breast of the author, and give vent to the overflowing vein of his fancy. The thin and scanty tissue of his story is merely the light frame work on which his florid wreaths are suspended; and while his imaginations go rambling and entangling themselves everywhere, like wild honeysuckles, all idea of sober reason, and plan, and consistency, is utterly forgotten <…> A great part of the work indeed, is written in the strangest and most fantastical manner that can be imagined37).

Даже по этим оценкам и сравнениям ясно, что перед переводчиком стоит наитруднейшая задача – найти способ адекватной передачи чрезвычайно сложного текста. Очевидно также и то, что современным обиходным русским языком сделать это невозможно. Переводчик, следовательно, должен выйти за границу привычного дискурса, оставаясь при этом в границах понимания. Переводчик должен чувствовать, что тому, кого он переводит «вольно» в нем, «как когда-то Байрону было вольно в Лермонтове»