Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи - стр. 85
Без вины виноватым болгарским делегатам пришлось провести в заключении двадцать дней. Однако Георгий не стал предаваться унынию. Он делал краткие карандашные записи о ходе допросов, собирал данные о состоянии румынской социал-демократии и рабочего движения, расспрашивая соседей по камере. Впоследствии на основе этих заметок он напечатал в «Работнически вестнике» цикл статей «Письма из Румынии».
В тюрьме оказалось несколько болгар из Добруджи, и путешественникам удалось упросить их переслать письмо в Софию. Димитр Благоев немедленно послал телеграмму Раковскому в Харьков. Тот обратился к народному комиссару по иностранным делам Чичерину, который предъявил румынскому правительству соответствующую ноту. В Москве взяли под стражу нескольких румынских граждан в качестве заложников. Демарш возымел действие: Коларов и Димитров возвратились на родину. Там они узнали, что другой лодке удалось достичь Одессы, откуда Кабакчиев и Максимов добрались до Москвы.
Дома Георгия ждали два письма от жены. После длительной разлуки, вызванной его уходом в подполье во время стачки, у Любы случился очередной нервный срыв, и Георгий с наступлением лета отправил её к сербским родственникам – отдохнуть, переменить обстановку. Был в этом и тайный умысел: избежать мучительных объяснений по поводу запланированного морского предприятия, оградить от неминуемых переживаний. «Я ещё в Белграде, городе моих молодых мечтаний, – сообщала Люба. – Обхожу знакомые улицы и уголки в полном одиночестве, чтобы никто не мешал моим воспоминаниям». И в конце – как крик: «Страшно меня тяготит, что до сих пор (15 дней) от тебя нет абсолютно ничего – ни телеграммы, ни известия!» Георгий взглянул на дату: 1 июля. В тот день его допрашивал румынский следователь.
Написал одно за другим пять ответных писем, разослав их знакомым в надежде, что хотя бы одно найдёт Любу. Где она? Есть ли у неё деньги? Ответа долго не было. К испытанию разлукой прибавилось испытание неизвестностью. Эта неизвестность порождала тревожные раздумья, а раздумья выливались в строки пространных посланий: «Я не просто породнился, но полностью слился с тобой за пятнадцать лет; кроме тебя, нет у меня другого близкого человека, твоё отсутствие – страшная потеря для меня, а отсутствие писем – непереносимое мучение… В доме холодно, безлюдно и пусто без тебя… Ты понимаешь, милая моя, что всё это вовсе не сантименты, не следствие простого нарушения привычного течения жизни. Я чувствую теперь, как никогда раньше, сколь необходима ты мне как жена, как товарищ, как незаменимая спутница в жизни и борьбе… Только убеждение, что разлука необходима ради твоего же добра, ради твоего избавления от морального гнёта, только сознание, что ты благодаря этому сможешь раскрыть свои силы и способности, проявить свой необыкновенный дар, – только это меня утешает и даёт возможность переносить испытания с истинным стоицизмом. Очень хорошо понимаю, что не имею никакого права губить тебя ради себя. Ни я сам, ни движение, которому всецело принадлежу, не можем этого желать. Ты так много жертвовала собой для меня и через меня для нашего движения, что принять ещё одну жертву совершенно невозможно»