Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи - стр. 72
Хотя сентябрьские события происходили без участия Георгия Димитрова, эхо восстания доносилось до него через решётки Центральной тюрьмы – в переносном и прямом смысле слова. Не книжный «мир голодных и рабов», который когда-то в будущем поднимется на «последний и решительный бой», а реальные массы оказались заряжены на штурм власти, чтобы открыть новую страницу в истории страны! Из письма Георгия к Любе видно, какие чувства вызвало у него решение ЦК не участвовать в народном восстании. «Скандал! – возмущается он. – Я однако не теряю веры, что как раз эти сегодняшние события преобразят партию и избавят её от всего >гнилого… В грядущей катастрофе я вижу прежде всего >хорошую сторону. Возникнут те движения, которые мы ожидаем. Приблизится конец войны. Из разорения родится новый прекрасный мир. Только одно меня мучает – что я не на свободе»>38.
Пример России, где немногочисленная партия большевиков воспользовалась всеобщим кризисом, связанным с войной, и сумела «оседлать волну» революционного подъёма масс, был перед глазами нашего героя.
Между тем Фердинанд, спасая трон, спешно направил в Салоники для переговоров с представителями Антанты военного министра Ляпчева. Торопливо подписанное Ляпчевым соглашение оказалось равноценным полной капитуляции Болгарии. Люба красочно описала заседание Народного собрания, где были оглашены условия перемирия (у неё был пропуск в дамскую ложу): «Закончив свой доклад, Ляпчев >зарыдал, а Янко Сакызов тоже заплакал, пробормотав: „Я ведь говорил…“. И все опустили головы и засопели над развалинами той картонной башни, которую сами же и строили целых три года»>39.
Из письма Любы, полученного 4 октября, Георгий узнал об отречении царя. На престол взошёл его двадцатичетырёхлетний сын, принявший имя Бориса III[23].
В стране развернулось движение за освобождение политических заключённых, и новый царь провозгласил всеобщую амнистию. «Дело о восставших солдатах прекращено по устному приказу военного министра – наша парламентская группа энергично настаивала на этом», – сообщила Люба.
Она встретила мужа у ворот тюрьмы. В фаэтоне ехали молча, тесно прижавшись друг к другу. Было слякотно и хмуро, знакомые дома и улицы казались Георгию поблёкшими, преждевременно состарившимися. За три месяца заключения он стал взрослее на годы; словно какая-то большая дума не отпускала его. Но и Люба стала иной. «За эти дни многое для меня прояснилось, а лучше сказать, что каждый из нас многое обрёл для себя…» – эта фраза в одном из её писем означала нечто большее, чем осознание событий, потрясших Болгарию и справедливо названных второй национальной катастрофой.