Гадкий гусенок - стр. 2
– Мы уезжаем в Париж, дети! – провозгласил отец перед воскресным обедом, строгий и чинный в своем парадном костюме – и даже ворот, расстегнутый в бурном разговоре с пастором Шалоном, не умалял торжественности момента.
Гаспар нахмурился, Рене торопливо улыбнулся, Юбер круглыми глазами посмотрел на маму. Она стиснула край прижатой к груди шали, но ее быстрая улыбка была спокойной, как всегда.
– Ваш батюшка будет приказчиком у мсье Дюранже – мужа моей сестры Люсиль.
Люсиль! При звуке этого имени круглыми стали глаза и у Гаспара, и у Рене, и наверняка у меня. Упоминать тетушку Люсиль – все равно что призывать дьявола. Младшая сестра мамы Люсиль была вычеркнута из семьи как предательница – она отвергла истинную веру, в которой родилась и была воспитана. Будучи служанкой ла-рошельского купца, она поддалась на уговоры его гостя, приехавшего из Парижа за привозным английским сукном. Гость оказался католиком, и тетушка Люсиль прокляла себя сначала замужеством с папистом, а потом и переходом в религию мужа.
– Мсье Дюранже торгует сукном, у него своя лавка на улице… – отец сморщился и вопросительно глянул на маму.
– На улице Бон-Пуа, – торопливо сказала та. – Это левый берег Сены.
Она сунула руку за корсаж и вытащила помятое письмо:
– Да, лавка мсье Дюранже на улице Бон-Пуа.
– Там рядом коллеж Бове, – сказал отец, обращаясь к Гаспару, Рене и Юберу. – Вы сможете учиться у лучших учителей!
– А я? – мы всегда вместе ходили на уроки к пастору Шалону. Я умела читать и писать и делала успехи в латыни – мы с Гаспаром получали только отличные оценки.
– А ты, Николь, – отец замялся, – будешь помогать матери по дому. А потом, может быть, поступишь в мастерскую к белошвейке… Или даже кружевнице.
Рене показал мне язык. В ответ я пнула его в лодыжку. Он скривился, но смолчал, увидев кулак Гаспара.
На этом разговоры были окончены. Даже с братьями я не обсуждала грядущий переезд, лишь в груди с того дня словно застыл твердый ком.
В день отъезда я проснулась раньше всех. Светало. Первый луч солнца осторожно потрогал край кровати, где спали братья, скользнул по светлой макушке Юбера, зарывшегося с головой в одеяло, пересчитал веснушки на носу Гаспара, попал в глаз Рене. Не просыпаясь, тот перевернулся на другой бок.
В окне передо мной разгорался рассвет – прекрасный, как первый день творения. Как я старалась запомнить это утро! Все до мелочей – и небесный простор, и сучок на половице перед окном, сизо-синюю спину океана и старательную штопку на белой занавеске – белой, как громады облаков, встающие из-за горизонта. И трещину на потолке, похожую на камбалу. И сонное сопение братьев, и хохот чаек, и стрекот сверчка в изголовье, и мерный шум моря. И запах водорослей, сосны и рыбной похлебки – все то утро я бы, будь моя воля, сложила бы в сундучок и взяла с собой.