Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - стр. 19

Описывая «вечерний час» крымской земли, Е. Герцык не случайно указывает на пересохшие водоемы: здесь не только детская наблюдательность, но и последующее влияние Волошина, который упадок Крыма, завоеванного в XVIII в. Россией, связывал именно с его обезвоживанием – в результате разрушения русскими татарских ирригационных сооружений. Умолкли знаменитые фонтаны, полопались глиняные трубы водопроводов, пересохли бассейны ханских дворцов, – но не только: нарушилась и жизнь природных рек и ручьев, составлявшая единую систему с искусственными водными артериями. Евгения подхватывает мысль Волошина: Крым лишился своей кровеносной системы, он обречен, – его витальный расцвет – в далеком прошлом, мы же – свидетели его старческого возраста.

Здесь можно было бы вспомнить о «морфологической» культурологии О. Шпенглера, которая пользуется почти мифическим представлением о живом организме культуры (проходящем в своем развитии через ступени зарождения, расцвета, старения и умирания), но остается тем не менее в рамках научно-гуманитарного дискурса. В подходе Волошина к культуре Крыма наблюдается очевидная близость этим воззрениям, – однако коктебельский мыслитель делает и следующий – уже мифотворческий шаг в цепи культурологических рассуждений. За ними стоит миф о древней Матери-Земле – конечно, детально не проработанный, сюжетно не оформленный, – стоит, как гигантская серая каменная глыба, в которой, однако, намечен лик. И вот, тайна Крыма и заключена в древнем – старческом лике Матери-Земли, – к ней были приобщены древние языческие народы. – Но одновременно это и тайна красоты крымской природы, – тайна, в которую ныне можно войти путем углубленного созерцания киммерийских пейзажей. От ви́дения подобных картин вместе с развалинами древних построек, сопровождающегося размышлением о судьбах ушедших культур, созерцатель в какой-то момент восходит к зрению лика: «Никакой показной живописности, ничего ласкающего глаз. Леса вырублены, сады погибли, фонтаны иссякли, водопроводы перерыты, камни церквей и крепостей пошли на стены обывательских домов. В стертых очертаниях холмов огромная историческая усталость. Но лицо этой земли изваяно чертами глубокими и едкими, как древняя трагическая маска. Этой земле есть что вспомнить, и уста ее сжаты вековым молчанием»[40]. Переживания коктебельского отшельника, почти те же, что и у Е. Герцык, переливаются в чувство религиозное. Волошин был адептом «религии красоты», как и сестры Герцык до их христианского обращения на рубеже 1900—1910-х гг. (именно так – «Религия красоты» – назвала А. Герцык свою статью 1899 г. об эстетических воззрениях Д. Рескина, признававшего красоту «высшим законом» бытия: в Рескине она находила родственную себе душу). И эта «религия» – тайная, приватная религия Волошина – означала, с другой стороны, «воскрешение» в его памяти древних языческих богов, импульс к чему он получил в ранней юности от Ницше