Эйфория - стр. 26

– Почему?

– Полюбил девушку, а она его – нет. Он явился к ней домой со стихами, а она не стала читать. Тогда он пришел на Пиккадилли, встал под статуей Антероса и застрелился. Стихи эти у меня. Не лучшее его произведение. Но пятна крови придают ему значимости.

– Сколько вам было?

– Восемнадцать.

– Я думала, на Пиккадилли стоит статуя Эроса. – Она перебирала карандаши на моем столе. Я чуть было не решил, что она сейчас начнет записывать.

– Многие так думают. Но это его брат-близнец, мститель за отвергнутую любовь. Поэт до последнего часа.

Большинство женщин любят растравлять раны твоего прошлого, отдирать струпья и утешать, когда причинят достаточно боли. Но не Нелл.

– А что вам больше всего нравится в этом? – спросила она.

– В чем?

– В вашей работе.

Больше всего нравится? Да пока меня мало что удерживает от того, чтобы не рвануть опять к реке с полными карманами камней. Я покачал головой.

– Сначала вы.

Она удивилась, словно не ожидала, что ей вернут вопрос. Чуть прищурилась.

– Вот этот момент, когда ты уже примерно два месяца работаешь в поле и решаешь, что наконец-то ухватил суть этого места. Когда чувствуешь, что оно у тебя в руках, что победа близка. Это заблуждение, иллюзия – ты здесь всего восемь недель, – и потом следует полная безысходность и отчаяние от невозможности хоть когда-нибудь понять хоть что-нибудь. Но в тот миг кажется, что все принадлежит тебе. Кратчайший миг чистейшей эйфории.

– Черт побери! – расхохотался я.

– У вас так не бывает?

– Боже, нет. Для меня хороший день – это когда никакой мальчишка не стащил мои кальсоны, не нацепил их на палку и не принес обратно набитыми крысами.

Я спросил, неужели она полагает, что в принципе возможно понять иную культуру. И рассказал, что чем дольше торчу здесь, тем более идиотскими кажутся мне эти попытки, и что меня все больше интересует как раз наша странная уверенность в том, что мы вообще можем быть объективными, – мы, которые ко всему подходим со своими собственными представлениями о добре, силе, мужественности, женственности, Боге, цивилизации, правильном и неправильном.

Она сказала, что я такой же скептик, как мой отец. Сказала, что ни у кого не может быть больше одного мнения, даже в так называемых точных науках. Всегда, во всем, что делаем в этом мире, мы ограничены собственной субъективностью. Но у нашего мнения могут быть огромные крылья, если мы разрешим им развернуться. Взгляните на Малиновского, сказала она. Взгляните на Боаса[16]. Они рассказали об иных культурах так, как они их увидели, как они поняли взгляды аборигенов. Фокус в том, чтобы освободиться от собственных представлений о “естественном”.