Эрон - стр. 92
– А я не сплю, – звонко заявил голосок.
Они вышли на кухню.
– Тогда знаешь что, – промямлила Надин, – я пока уеду.
Так в слякотную мартовскую пору утонувшего 1973 года началась ее московская планида, но путь Навратиловой в столицу сначала описал внушительную кривую. Весна застала ее в тысячах километров от Козельска, в тесном пустоватом кафе-стекляшке, аж в Гагре, в десяти минутах ходьбы от моря, где она устроилась без всякого оформления бумаг, под честное слово, за 50 рублей, за бесплатную крышу и харч крутиться у кофеварки, собирать со столиков грязные чашки, мыть их в железной мойке, тащить на подносе в зал, протирать тряпкой мраморные столешницы, убирать мусор. А наняла ее в помощницы ее же сверстница-грузинка винноглазая Маквала. Увидела ее на вокзале с вещичками, подхватила сумку, предложила койку в комнате за 2 рубля в сутки, а когда через пару недель все Надины денежки испарились, как вода из кипящего чайника, предложила поработать «сколько захочешь» в кафе, где сама работала буфетчицей.
Надя с радостью согласилась. Ей пришлась по душе та ленивая свобода, с какой здесь дышалось. Сонное море. Сонное солнце. Бессонница весны. Аромат крепкого чая, разлитый в воздухе. Грязной работы она не боялась: подумаешь, мыть посуду с 12 до 16! А ранняя южная весна захватила в плен снежное сердце – никогда еще в ее жизни время жить не начиналось так рано. Зиму она никогда не любила. Там, дома, окрестности городка еще лежали в снегах, небо парило морозцем, а тут все охвачено пылом свежей горящей зелени на горах, цвели ярко-желтые соцветия дрока, надувались шары магнолий. В кронах платанов, в морском рокоте обдуваемых листьев спелый глаз легко видел муаровые кольца силы или павлиньи глазки света, проколовшего зелень в оправах из радужки. Небо над морем пестрело сонмищем облачной пены. Душа скулила собакой от счастья. Сезон начнется в июне, а сейчас всего только март. В кафе посетителей кот наплакал. Местные мэны кофе почти не пьют, это было как-то не принято, да и крохотная чашка стоит 50 коп. Ее нужно было уметь выпить по-европейски, через жальце скупости, мелкими глотками-укусами откусывать варево, а местные кепки выпивали чашку одним глотком, как газировку, и стояли в недоумении, не зная, как дальше убить время. Брали еще две чашки и, вновь опрокинув горячую жидкость, с вялым изумлением шли на улицу, где, присев на корточки у кафе, размышляли: полтора рубля за минуту? Ну и ну. Кофе умели пить только те, кто тормозил у стекляшки легковую машину и пил «эспрессо», потягивая сигарету, облизывая нежное свежее безе и снисходительно любуясь панорамой морского безделья сквозь чисто мытые стекла. А любоваться было чем. Наболтавшись вдоволь с винноглазою Маквалой, которая рассказывала вечную лав-стори, в 16.00 Надя уходила сквозь шеренгу веерных пальм в одиночество. Она впервые наслаждалась бесцельностью своего существования, находя смысл в таких, казалось бы, пустяках, как чувство собственной молодости, как рокот прибоя, волочащего гальку, как еле заметные глазу розовые разводы в снежно-голубом небе над жемчужным мерцанием моря, наедине с солнечным диском, откуда тянуло легким жаром космического пекла. Есть ли в мире силы, способные погасить солнце? От глупости вопроса можно было балдеть часами. И ни одного купальщика! Море холодное! Пусто и тихо. Она блаженно открывала тело ослепительному блеску. Только с автострады, идущей высоко над головой вдоль зеленых гор, долетали порой клаксоны автомашин. Обычно она брела по галечному пляжу в сабо на босу ногу в сторону приморского парка, где усаживалась читать случайно прихваченный томик Франсуазы Саган «Здравствуй, грусть…». Но так сладко было на душе от непонятно какого счастья, что и глупость, и скука казались бесконечно милыми, как котята. Ее уже знали. Она любезно трепалась с местным фотографом Гиви, который убеждал ее сфотографироваться на память, здоровалась с продавцами газетных киосков, где никогда ничего не покупала, кормила обломками булки ломак-павлинов, которые вдруг начинали противно орать голым голосом зверя, но уж никак не птицы. Ее маршрут неизменно заканчивался у пустынного морвокзала, построенного давным-давно в сталинском стиле культурного отдыха, и пафос его счастливых скульптур был неуместен даже здесь, на морском солнцепеке.