Эрон - стр. 91
– А чем хуже твой Ленинград? Тут Пушкин жил. – Ей не нравилось, что Веве замолчал.
– Хуже. Сейчас это провинция. Там есть потолок. И Пушкина там убили. – Он отвечал, закрыв глаза. Звуки во рту с трудом сплавлялись в слова. – Только в столицу. Хотя жить там невозможно.
Скирмунт застонал от головной боли. Надя решила положить ему на лоб мокрое полотенце. Распахнула без спроса створки платяного шкафчика и обомлела: на плечиках висело несколько маминых комбинаций. Из полумрака пахнуло ее любимыми духами «Белая сирень», и дочери померещился запах ее голого тела. Еще не отдавая отчета в том, что это значит, стиснув догадку, она машинально взяла чистое полотенце из бокового ящичка. И новый ожог: это были их домашние полотенца с вышитым в углу инициалом Н. Сунув полотенце под струю холодной воды, Надин с бьющимся сердцем пойманного зверька разглядела на кафельной полочке над умывальником забытое мамино колечко из мельхиора. Разглядела и коротко разрыдалась. Вернувшись в комнату, она старалась не видеть ни шкапа, ни кровати – ей повсюду мерещилась голая мать. Шлепнув сырым полотенцем по лбу спящего Скирмунта, Надя пробкой вылетела из паскудного ужаса. От того, что мир так отвратителен, хотелось по-собачьи завыть на луну. Открыть в матери, что она женщина! Что на ней может лежать голый Веве с животом и бить в тайну тайн мужицким болтом… это было то же самое чувство недоуменной гадливости, с каким наш Адам Чарторыйский открыл в Москве, что его отец – похотливый альфонс. При этом Надин не могла не поражаться собственной глупости и слепоте. Посчитать заправленную постель холостяка подражанием матери! Дурында! Вернувшись домой, она в горячности чувств так саданула дверью, что мать вышла из своей комнаты в ночной рубашке, босиком, на ходу вынимая шпильки из гривы волос и встряхивая тяжелым ливнем: что с тобой?
Надя смотрела слепым взглядом заплаканных глаз: «Ты там забыла свои вещи. Платье. Кольцо. Держи. Я взяла без спросу».
Мать споткнулась на ровном месте. Что-то непроницаемое рухнуло в лице. Сделав два широких шага, она порывисто обняла дочь, и обе блаженно расплакались. Слов не требовалось.
– Но он же старый хрыч, – промычала Надин наконец ей в плечо, – а Игорек Алексеевич милейший человек.
Среди маминых ухажеров старшая дочь всерьез выделяла только Игоря Алексеевича Фрячика, застенчивого товароведа из ОРСа.
– Молчи, молчи, – шептала мать, боясь заглянуть в глаза дочери. С ним она тоже жила и еще с одним человеком тоже.
– Но почему ты отказала ему?
– Молчи, молчи, – продолжала мать, дуя на рану, – ты разбудишь сестру.