Эрон - стр. 81
– А кто его спрашивает? – изумились на другом конце провода.
Ева путано представилась.
– Я тебя прекрасно помню, – перебил гордый голосок и объяснил, что Филипп в госпитале, под Москвой, что ей туда не попасть без пропуска, что самое страшное позади, кризис миновал, но брат еще очень слаб.
– Ты звони, я постараюсь помочь пройти.
Ева вернулась в дом и объявила хозяйке, что дожидаться конца января не будет, а уйдет завтра же, а может быть, еще и сегодня. Калерия Петровна отрезала, что этого не может быть, потому что ей придется подыскать замену, что заявлять подобное намерение положено минимум за месяц – и вообще замолчи! Ева, проклиная себя, не осмелилась перечить властной фурии. У Пруссаковой был особый магически-деспотический голос, которому просто невозможно перечить. Такой голос, наверное, мог быть у драгоценностей, если б они говорили: алмазом по стеклу.
Но странное дело, стоило Еве только взбрыкнуть и решиться на уход без промедления – сию минуту! – как в душе старухи шевельнулось нечто вроде злобной симпатии. Она вспомнила свою упрямую юность, руки по локоть в крови и внезапно тиранически сменила в душе гнев на милость, решила все ж таки помочь золушке: снять ей комнату, сделать прописку и устроить в вуз, о чем завтра же позвонила сыну. Тот боялся матери как огня. Записывая просьбу, сломал заточенный карандаш. Калерия Петровна упивалась собственной прихотью, предвкушая, как огорошит щедростью глупую девку при расчете в первый день февраля.
Но неспроста отвернулся покойник кофейной гущи, неспроста показал затылок. Прожить вместе до конца января не пришлось, за четыре дня до Нового года хозяйка скоропостижно скончалась.
В тот воскресный день она встала раньше обычного и в состоянии внезапной экзальтации уселась перед трельяжем, где ее сухая горячая рука отыскала посторонний предмет – Евину косметичку, дешевку из полихлорвинила посреди фарфоровых мопсов, черепаховых гребней и мраморных пудрениц. Запустив в нутро костлявые пальцы, она выудила жидкую французскую тушь «Ланком», перламутровую помаду для губ, сухие тени для век, модный в начале семидесятых годов цветной, с блестками, лак для ногтей и с бесстыдной жадностью принялась грубо и кричаще накладывать грим на свои трещины в сухой штукатурке. Вышло страшно, словно старуха собралась на панель. Что это было? Смертоносный позыв мертвой чувственности?.. Деревянно поднявшись с пуфа, старуха приблизила к зеркалу страшно размалеванное лицо, потерянно пошарила сверкающей рукой по отражению, словно пытаясь вынуть физиономию из прозрачной глуби, затем все в том же нервическом припадке потянулась губами к зеркалу и, отпечатав жирный поцелуй на губах отражения, вдруг упала с грохотом навзничь. Инсульт!