Эрон - стр. 7

За Евой на кухню явился пай-мальчик Побиск Авшаров и начал вежливо приставать. Они пришли вдвоем, и Побиск имел молчаливое право распустить руки, имел. И все же Ева яростно отпихнула прилипалу: разве так покоряют женщин! И все-таки дело было не в Побиске, а в том, что она впервые боялась будущего и заметила, что боится.

За год с ней случилась целая жизнь. Проспав две ночи на вокзале и угодив в милицию, Ева была вынуждена позвонить домой. Надеялась, что трубку возьмет мать, но подошел, как назло, Грачев. Он пригрозил, что во всем откроется Лидии, если та не вернется, но Ева не верила его очередной лжи. Впрочем, теперь ей было совсем все равно. Она потребовала денег, что ей было обещано, кроме того, Грачев дал адрес своей московской тетушки, которой, оказывается, успел позвонить. Так начались ее скитания. Упрямо продремав еще одну ночь на третьем вокзале, Ева утром, оглохшая от бессонницы, поплелась к грачевской тетке, которую заочно представляла ужасной грымзой. «Чистюля!» – честила Ева себя. Оказывается, она не умела жить без ванны и не могла даже зубы почистить в вокзальных туалетах, настолько они омерзительны. Тетушка оказалась на удивление моложавой особой, она даже понравилась Еве, которая наивно полагала, что симпатия всегда взаимна. Вот только дом в Сретенском переулке поразил Еву безумием коммунальной жизни. До революции это был шикарный особняк, но – бог мой – во что его превратила оргия равенства: обшарпанные, загаженные кошачьим калом лестницы, матерные ругательства исполинскими буквами на стенах, подоконниках и даже на потолке, изуродованные кулаками, пинками, плевками искромсанные почтовые ящики, неработающие, выжженные дотла лифты, садистски выбитые все до единой лампочки в подъезде и стойкий запах человечьей мочи из углов. В квартире разгром был потише: черный от копоти коридор, груды стоптанной обуви на полу, серый от жира и папиросных ожогов общий телефон на стене. Зато две теткиных комнаты сияли надсадной чистотой. Попросившись в душ, Ева обнаружила там хмурого соседа, который отмывал в ванне детский велосипед, но – терпи! – когда человек удалился, она покорно ополоснула от грязи кафельную ванну в страшенных пятнах-выбоинах и встала нагишом под горячие чистые струи. Ах, вода! И все же уже через день Ева убедилась, что грачевская тетка настоящая фурия. Ханжа и жадная чистоплюйка. Она устроила скандал из-за того, что Ева притронулась к ее импортному мылу. Черепашку-Катьку пришлось прятать в сумке. Кроме того, подвыпив, Грачев звонил Еве. Повезло только в одном – у тетки оказался сносный дылда-племянник, который где-то учился на подготовительных курсах для рабочих метро. Это был совершенно бестолковый милый атлет, пышущий здоровьем, и надо же! – он влюбился по уши в Еву. Да, Павлик был мальчиком совсем не ее круга, но напуганная Ева уцепилась за его пресное чувство, как пресловутый утопающий за пресловутую соломинку. Они вдвоем сбежали от тетки и поселились где-то на окраине, у черта на куличках, с видом на лес, в абсолютно пустой квартирке из одной комнаты. Фатера принадлежала неизвестному типу, уехавшему работать по найму на Север. В ней не было действительно абсолютно ничего, только пустые бутылки на балконе да алюминиевый остов раскуроченной раскладушки. Хорошо стало лишь черепашке. Она ползала, где хотела. Первые ночи спали на полу на газетах. Наконец Павлик нашел на свалке старую железную кровать с панцирной сеткой. Кровать была единственным условием, с помощью которого Ева отбивалась от ночных нападений Павлуши. На полу не хочу! Простыни и одеяло они украли с развешанных веревок в соседнем дворе. Одним словом, она стала с ним жить. Это был второй мужчина в ее жизни, и оказалось, что юная сила ничто против опытной нежности. Наступило лето. Иногда она тишком плакала по ночам, боясь разбудить своего Геркулеса. По потолку, с голой лампочкой надувательства на электрошнуре в ошметках извести, гуляли полосатые тени жалости. Это светили фары машин на кольцевой магистрали вокруг столицы. «Вот и я тоже взрослая», – говорила Ева сама с собой. Зачем? Еще недавно жизнь была с ней так ласкова, так привязчива: круглые шары шоколадного мороженого в стальной вазочке для сладкоежки-Евы, сладостная преступная страсть, жаркие ласки Грачева, записки от школьных мальчиков, выпускной вечер, полный теплого ветра, который вздувал парусами белые платья из ткани с лавсаном… Она приехала совсем не в этот бездушный гигант, а в тот радостный город из детства с мавзолеем из горького шоколада. Приехала и заблудилась. Слезы тихо катились по атласным щекам. Рука Павлика свесилась с кровати на пол, и она невольно любовалась ее мускулистой линией. За окном без штор сменяли друг друга беззвучные зарницы бега. Утром ночная печаль забывалась. Они отправлялись бездельничать с новыми друзьями на пляж в Серебряный бор. Там была давка, словно в метро, грязный песок, дети мочились в воде, взрослые – в кустах. Ева никак не могла убедить себя в том, что как бы счастлива бегством. Павлик только выглядел сильным, а на деле был еще вовсе мальчишкой и требовал столько же забот, сколько ее черепашка-Катька. Правда, в Москве можно было прожить на сущие гроши. В магазинчике рядом с домом в открытой продаже всегда было свежее мясо по 2 рубля за килограмм. Увидев в первый день приезда на улице женщину, несущую в руке кусок мяса в куске бумаги, Ева даже оглянулась. Через месяц после побега от тетки они уже вдвоем жили на деньги Грачева, который приезжал в Москву, глупо караулил на Главпочтамте на Кировской, когда Ева явится за денежным переводом до востребования, но – неудачно. Впрочем, Ева об этом не знала. В конце концов она стала полузло звать Павлика Катькой. Она чувствовала, что так долго продолжаться не может.