Эрон - стр. 21

Адам захотел показать Лёке свой приз – ночную столицу: шедевр Шехтеля – Ярославский вокзал, оттуда по Кирова к стеклянному кварталу Центросоюза, здесь Адам даже восторженно просигналил клаксоном гению Ле Корбюзье, спугнув стаю бесовских кошек с безлюдного перекрестка. Затем – в самое нутро Москвы, мимо китайской химеры чайного дома, на Лубянскую площадь, к скале террора, скупо озаренной напротив дворца КГБ двумя кровавыми глазищами закрытого входа станции метро «Дзержинская». «Вот здесь восстанут мертвые», – сказал он. Ночная Москва была на редкость пустынна, только бесцельно мигали светофоры да переговаривались по ручным рациям милицейские патрули. Спрятав «Победу» в одном из переулков Гостиного двора, Адам и его спутница вышли к Кремлевской стене. Здесь было оживленно. Бродили иностранцы, увешанные японской оптикой. Напротив мавзолея, на белой высокой лошади красовался молоденький милиционер конной столичной милиции. Еще одна странность – дверь в мавзолей была чуть-чуть приоткрыта, и оттуда в ночь падал яркий луч электрического света. Часовые у входа стояли каменно, глядя в глаза друг друга. Начинало светать. Адам увлеченно говорил Лёке о том, что нужно довести до конца грандиозные идеи авангарда и преобразить, увы, все еще буржуазные виды Москвы в Центр мирового вызова, что на месте пошлого сталинского отеля «Москва» нужно наконец построить Колизей пролетариата, как было решено еще в 23-м году, что на месте купеческой копилки людской мелочи – ГУМа – давно пора воздвигнуть трехглавую башню Минтяжмашпрома братьев Весниных, а по периметру Бульварного кольца расставить уникальные, нигде в мире не виданные горизонтальные небоскребы Эль Лисицкого…

С ним случилась та известная странность, когда мысль рождается по мере речи, еще пять минут назад он не знал, что думает уничтожить ГУМ, исторический музей Владимира Шервуда и остатки Китай-города, которые все, между прочим, были ему симпатичны. А может быть, причиной восторга была эта ночь победы? Или в голове аукнулась звонким эхом любимая мысль из Нимейера: чувство протеста важнее архитектуры? Адам споткнулся. Стелла слушала невнимательно, ее знобило и мутило от выпитого, кроме того… но об этом чуть позже. Уже было почти светло, когда в шестом часу утра они приехали на Ленинские горы, откуда открывался вид на всю центральную часть столицы, Адам вручил Лёке пурпурное стекло, которым он сам пользовался для контраста, но Стелла не хотела смотреть через помеху, глянула и тут же вернула стекло, насильственный вид просто пугал – там панорама была разом охвачена адским пожаром. Ей же хотелось, чтобы они помолчали вдвоем в рассветный час на берегу прощания, но Адам не был к ней чуток, он иронично описывал вид Метрограда, если б при Сталине удалось построить помпезный колосс Дома Советов высотой в четыреста пятнадцать метров, плюс еще 80-метровую статую Ленина на макушке левиафана. «Представляешь! Только скульптура ростом с колокольню Ивана Великого. При низкой облачности вождю облаками б отрезало голову. Истукан без башки в вышине. В голове планировали разместить библиотеку, а в указательном пальце Ильича – кабинет Сталина. Ха!» Стелла устала. Для нее эта ночь поражения, мысли о Б-бске были невыносимы. Она слепо смотрела, как по излучине реки, в разводах тополиного пуха, плывут ранние речные трамвайчики, их палубы пустынны, а по метромосту текут первые еще малолюдные стеклянные гусеницы метропоездов. Огромной беззвучной чашей лежал внизу стадион в зеленом тумане регулярного парка. Это великое безлюдье делало панораму Метрополиса ирреальным видением, ирреальность которого подчеркивала блистающая гряда небесной выси. Все замерло в преддверии атаки непобедимого солнца. Последней из звезд на востоке погас Люцифер – утренняя Венера. Они враждебно молчали. Солнечный диск всходил озлобленным божеством в запахе гари. Это будет самое жаркое лето столетия, и на гранях столицы уже посверкивали злые зарницы солнечных жал. Адам оторвал взгляд от глупого стекла, в глазу от напряжения закипели слезы. Отсюда писал в 1851 году свой знаменитый вид на Москву с Воробьевых гор Айвазовский, где за розоватым стволом одинокой исполинской сосны, в млечном румянце идеализированных далей не виделся, а мерещился бело-зефирной грезой какой-то сказочный град, у которого еще не хватало высоты, чтобы издали отразиться в близкой чистой полусонной реке, с лодками ранних рыбарей. Их бедность равна нищете птиц, рыб и воды. Панорама набожно дышит безропотностью перед Богом.