Эрон - стр. 138
И только заодно с затяжной весной Надин начала оживать. Так же медленно, с холодком после оттепели, с солнечным днем и заморозками ночью. По засохшей ветке пошли живительные токи. Первым из чувств в ней проклюнулась злость, с привкусом ярости. Злость на бесчеловечные условия работы, ярость против фабричного начальства. Почему в цехе не выдают – все-таки! – положенное вредному производству: бесплатную сметану, молоко и кефир? Почему напрочь отсутствует вентиляция? И это там, где все пропитано ядовитыми испарениями! Почему все приходится делать вручную? Почему нет медпункта? Зачем гнать план, если окрашенная ткань остается на складе годами? Да и в магазине эту дурную синтетику никто не берет?.. С крашеной гадиной – начальником цеха Валерией Мясиной – говорить об этом бессмысленно. Она лично заинтересована в этой варварской эксплуатации женщин, но почему не заступается профсоюз? Несколько месяцев кабинет профкома был просто заперт: прежний профорг уволился. Партбюро не было вообще, потому что на производстве был всего один коммунист – та же Мясина. Наконец Надя случайно узнала, что в профкоме появился какой-то мужчина, и немедленно пошла к нему. Плюгавый, даже несколько гаденький человечек изумленно выслушал горячий ее монолог и стал в свою очередь задавать вопросы, демонстративно записывая ответы на бумажку: кто она? возраст? кто родители? откуда приехала? образование? Затем проблеял что-то о планах реконструкции цеха, о нормах, которые научно рассчитаны и утверждены, об охране труда и вдруг показал крысиные зубки: работать надо лучше, а не права качать. И уже откровенно пригрозил санкциями, если она не прикусит язык дешевой пропаганды. Надин была ошеломлена: профчиновник вел себя как откровенный пособник бесчеловечности. Он даже попытался оправдать кондиционер в кабинете Мясиной, хотя в цехе не фурычил ни один вентилятор. «Я буду писать в «Труд», – пригрозила Надя. «Хоть в ООН», – шипел плюгавый и пугал немедленными карами. И они тут же последовали: у нее почему-то стал падать заработок, в общаге в их комнату зачастила комендант с ночными облавами и запретила держать в комнате радиоприемник. Кричала, что они антисоветчики, выкормыши западных голосов. Хотя какие голоса? Паршивенький «Сокол» ничего не ловил, кроме радиостанции «Маяк», а если и ловилось, что-либо услышать в адской какофонии глушилок было невозможно. Но черт с ними, с происками плюгавого гада, больше всего Надин поразило, что под ее коллективным письмом никто не захотел поставить свои подписи. Все откровенно боялись, что не зачтут годы работы в цехе, нарушат договор, не дадут ни прописки, ни тем более жилплощади в Москве. А письмо ее из редакции переслали обратно в профком! И плюгавый, гадко посмеиваясь, читал его Наде, черкая красным карандашом самые злые места. Навратилова ни-че-го не понимала, оказывается, бесправие женщин-аппретурщиц было кем-то дьявольски учтено. Над ней нависло увольнение.